12
Много страниц Милль посвящает защите «свободы совести». В это понятие он вкладывает не менее своеобразный смысл, чем в понятие «истины» – смысл, замечу, принятый и усвоенный либерализмом вплоть до наших дней. В первую очередь, это свобода обсуждения, опровержения и отвержения господствующих мнений; свобода от убеждений, если хотите, как мнений, не подверженных критической проверке; свобода от всякого авторитета. Милль рассматривает три возможных случая: убеждения большинства ложны; убеждения большинства истинны; убеждения большинства содержат в себе только часть истины; и во всех случаях находит свободу обсуждения и опровержения господствующих мнений целебной. Всю силу и всё красноречие (и даже скрытое лукавство) он вкладывает в рассмотрение первого случая. Нет сомнения в том, что он убежден заранее: мнения большинства (в его время, по меньшей мере) ложны; мнения преследуемого (как ни условно слово «преследование» применительно к Англии середины XIX столетия) меньшинства – истинны. Указывая на Сократа, Христа, ранних христиан, Милль говорит: «То, что казалось большинству злом, на самом деле было добром; то, что казалось большинству ложью, на самом деле было истиной». Сократ был основателем всей будущей философии; Христос – благодетелем человечества; обоих современники преследовали и убили. «Так и теперь, – говорит Милль, – преследуют тех, кто не верит в Бога и в будущую жизнь». Говоря это, он кривит душой. Если Христос
действительно был благодетелем человечества; если христианство, которое казалось современникам ложью и злом, на самом деле было истиной и добром – где в этом перечне преследуемых за истину место для отрицателей Бога и жизни вечной? Этого места либо нет; либо Милль говорит об «истине» в совершенно особом смысле (отчасти так оно и есть); либо все ссылки на Христа и христиан легковесны и имеют целью ввести в заблуждение читателя. Даже рассматривая третье и последнее предположение (как общепринятые, так и необщепринятые истины верны только отчасти), он не может спокойно отозваться о христианстве (Основателя которого только что называл «благодетелем человечества»). На воображаемый вопрос: «Разве в христианской морали не содержится цельная, не частичная истина?» Милль с величайшим раздражением, совсем не тем спокойным тоном, каким он говорил прежде, отвечает, что, во-первых, никакой полной и самодостаточной морали из Евангелия извлечь нельзя, т. к. в нем больше «красот поэзии или красноречия, чем законодательной точности»; что, во-вторых, за системой морали следует обращаться к Ветхому Завету, который, однако, во многих отношениях – вполне варварское сочинение, написанное для варварского народа; в-третьих, что мораль Св. Павла есть в основном мораль приспособления к языческому государству; то же, что мы называем «христианской моралью» есть, в основном, мораль раннего средневековья – реакция против языческого мира, не имеющая в себе ничего самобытного. Мало того, христианская мораль ничтожна своим государственным содержанием, и ничего не говорит об обязанностях лица по отношению к государству, о личном достоинстве и чувстве чести. И наконец, Милль взрывается – не забудьте, всего через несколько страниц после того, как он назвал Христа благодетелем человечества и вписал христианских мучеников в один список с современными «преследуемыми» атеистами: