Работая над циклом Андрея Рублева, я буквально кожей ощущал Россию, не тогдашнюю, а вневременную.
…Были разные времена — Время доброго, время злого. Были разные имена. Тихо было и было слово. А народ через сто потов, Что ни туга, а дух не горбил. К высшей радости был готов, Как готов и к великой скорби.Раны Руси стали моими ранами:
…Что князьям до боли Родины? Что до ига у двери? Делят земли воеводины — Кто в Рязани, кто в Твери… Прикусили совесть жалкую — Власть да слава по нутру. Потекла рекою Калкою Кровь народа поутру. Сколько власти понакуплено За предательство, поди, Но и веры поотрублено — Головами пруд пруди. Ишь замучились, поганые, Веру-правду корчевать. И нашлись князья желанные Русь святую врачевать. И живые и сраженные Ставят ноги в стремена. С ними заживо сожженные — Люди, книги, времена….А совсем рядом мир Андрея Рублева и Вечное возрождение:
Мир иконы волнующе тих. Чуден лик при свечах. Тайну кожею ощутив, Непомерное — на плечах. Мир иконы бездонно глубок, Но прозрачен и чист. Неразгаданного клубок Откровением глаз речист.Из неразгаданных глубин России был и Сергей Есенин. Его жизнь и поэзия со времен зрелого детства притягивали меня. Моя мама в довоенные годы была знакома с импресарио Айседоры Дункан (жены Есенина) Ильей Шнейдером, рассказы которого о жизни Есенина я слушал еще в детстве в мамином изложении. Ореол загадочности, окружавший поэта, не давал покоя многим исследователям его жизни и творчества. Сколько тут было вымыслов, догадок, сплетен и прочего. Приступая к работе, я прекрасно понимал, насколько велик риск писать в стихах о Есенине, но когда я узнал, что Есенин незадолго до смерти задумал поэму о Пушкине, — страх исчез.
Вся жизнь Есенина — череда стремительных творческих взлетов к вершинам любви и света и не менее стремительных «падений» в тайные глубины человеческой психики. И то и другое — факт человеческого бытия. Человек становится жертвой этих кажущихся противоречий. Самоубийство Есенина есть результат трагического разлада между «противоречивыми» началами человеческой психики.
В который раз себя внутри кромсаю — Как до смешного короток наш век. Живу, живу и вдруг — себя бросаю, А ты приходишь — Черный человек. Ну вот и все. Чего теперь бояться? О чем жалеть? Я вовсе не смешон. На роль провинциального паяца Другой — моложе — будет приглашен…Во время работы над «Есениным» чувство безысходности и движения по кругу достигло апогея, и я был готов, стоило только «поднести спичку», завершить свой земной путь. Алкоголь в любой момент мог катализировать этот процесс.
Поэтическое исследование Октябрьского переворота и роли в нем Ленина вылилось в работу «Революция (Хотим… и… думаю)». В самом начале я сделал для себя удивительное открытие — язык работ Ленина поэтичен, следовательно, искренность намерений этого человека, его увлеченность идеей без поиска личной выгоды не вызывали сомнений. Мне никакого труда не составило облечь напористость ленинских слов в стихотворную форму.
Лозунг «Вся власть Советам» На сегодня — опасен. Там измена внутри И рука палачей. Политический крах их Очевиден и ясен, И предательски тошно Пустозвонство речей. На сегодня Советы — Это просто бараны. Привели их на бойню — Голова под топор. Словеса их невнятны, Заверенья пространны, А предательство — явно. Беспредметен и спор.Когда я попытался переложить в стихотворную форму сталинские слова — у меня не получилось. В его речи отсутствовал ритм, а это — верный признак рассудочности. У Сталина рассудочность была коварной. Психология толпы и ее вождей были мною прочувствованы. Ни толпой, ни вождем я быть уже не мог.
Галерею поэтических исследований завершил образ Никколо Паганини — неповторимого маэстро. Как-то в раннем детстве я по радио услышал это имя, и оно (точнее, загадочное словосочетание «Никколо Паганини») прочно вошло в мое сознание. Аромат первого детского впечатления остался у меня на всю жизнь.