У меня не было строгого распорядка дня, и всё шло, как это нередко водится в сельской действительности, самотёком, что не означало праздности. Уже через день сложенный вдоль садовой оградки штабель берёзовых чурбаков осел до последнего ряда, а возле него выросла высокая куча поленьев.
Вечерами, потрафливая матушке, я играл с ней в дурачки до часа, пока она не соловела взглядом и не начинала посматривать на часы.
– Ладно, сынок, оставим немножко и на завтра, – говорила она, зевая. – Может, чайку подогреть?
В один из таких вечеров раздался телефонный звонок.
– Кто бы это мог так поздно? – размышляя вслух, сняла трубку моя полуночная визави.
Звонила её племянница, моя двоюродная сестра, из деревни, что затерялась в лесистом башкирском межгорье в стороне от большака. Оставшаяся после развода с мужем одна с троими малолетними сыновьями и престарелой матерью, она сама исполняла всю мужскую работу, круглый год не зная отдыха. Её неожиданная просьба предоставляла мне, райцентровскому, то есть человеку не совсем уж от сохи, редчайшую возможность испытать пастушеский жребий. Деревенское стадо, как иногда практикуется в наших краях, хозяева пасут поочерёдно. Сестре же моей по известной лишь ей одной причине – взаимозачёты старых долгов меж соседями, предположение грядущего сотрудничества – предстояло посвятить бурёнушкам неделю. Невольно вспомнив златокудрого Аполлона, который, отмаливая грех, семь лет пас стада царя Адмета, я предвкушал незабываемые впечатления от семидневного пастушества. В нетерпении, чтобы не упустить ни одного дня редчайшей стези, я в ту же ночь пешком, напрямик через горы, к удивлению сестры добрался до деревни.
И вот он «первый блин». В погонычах у меня старший из подлетков племянников, а его мать помогла прогнать стадо лишь за околицу, успокоившись сама, тем самым успокоив и меня. Только с наступлением дня должна была подойти ребятня – дружина племянника, средь которой он утвердился закопёрщиком в их ежедневных хороводах. Так что я готов был стойко перенести неожиданности того дебюта, о которых имел лишь смутное представление.
Порекомендованная сестрой толока – затравеневшее паровое поле – оказалась уже выбита в минувшие дни, и я даже неопытным взглядом определил её малопригодность для пастьбы. Племянник, изображавший из себя записного пастуха, указал кнутовищем в сторону видневшегося в версте–двух облесённого острова, подступ к которому, невидимая от нас ляда, по его словам, была богата травой. Но, как выяснилось, пройденный этап был всего лишь проминкой перед следующим. Маршрут нашего стада дальше пролегал мимо кукурузного поля. И ладно к этому времени к нам неожиданно подоспела та упоминавшаяся дружина, кто с кнутом, кто с холудиной в руке.
Коровы, теперь я знаю, бывают трёх категорий: дисциплинированные, не очень и сущие оторвы. Козы и овцы словно бы равнодушны к кукурузе. А эти, последние в моем классификационном табеле, лишь стадо поравнялось с полем, ринулись к нему. Те, что «не очень», ринувшись вслед, однако, получая по хребтине, возвращались к своим дисциплинированным товаркам. Но не такова оторва. Она, торопливо хватая зелёную листву, идёт в глубь поля, неся на рогах вырванные с корнями стебли кукурузы. Лишь обогнав, кнутом по морде можно заставить ее уйти от сочного обилия.
Тем не менее вскоре всё было позади. Та ляда действительно услужила нам, компенсировав первоначальную утрату физического и нервного запаса. Я стоял на взлобке с дреколиной в руке, воображая себя тем Аполлоном, и любовался окружающим пейзажем. Мои помощники резвились, так словно впервые оказались на свободе, при этом не забывая о своих обязанностях.
Быть может, это лучшие дни лета. Хотя – кому как. Днём уменьшившийся до размера пятака диск солнца изнурительным вязким зноем залил округу. Но я только рад пеклу. Правда, моим помощникам жарища тоже не помеха. Они кто борется, кто кувыркается, кто бегает, а кто просто лежит на лужайке средь фантазии июньских красок. Что за наваждение! Ближе к опушке, к которой невольно прижимается стадо, – словно подобранный из разноцветья букет: средь рассыпавших свою лазурь васильков белеют головки клевера; как глазами счастливой девчонки, радуется теплу фиалка, над которой качается от лёгкого дуновенья ромашка; будто возомнил себя повелителем местности, выкинув богатый султан, иван-чай. Но всё это привычно просто, пока вдруг не увидишь словно только что склонивший свою чудную шапочку колокольчик. Тот самый, который, если в песне, то обязательно о счастливой любви.