Она появилась на опушке того острова. С ведёрцем полным рдевших ягод, в сарафане в крупных цветах, похожая, как вообразил я, на куприновскую Олесю. Уже проходя мимо, вдруг тактично остановилась, улыбаясь поздоровалась.
– Бурёнушек не растеряли ещё?
– Сама не потеряйся, – оскорблённо съязвил один из пастушат.
– Какой ты бойкий на язык, – всё улыбалась Олеся, намереваясь было уйти, но, передумав, поставила ведерце на землю.
– Угощайтесь.
Тот, что оскорбился, видно, решив, что имеет право первого, не мешкая, запустил руку в дармовщину. За ним потянулись остальные, неторопливо, поочерёдно, шёпотом усмиряя аппетиты друг друга:
– Куда загребаешь? Не всё ж нам.
Её звали Гульсум. Она была дочерью деревенского учителя. Школьные каникулы уже оставили свой отпечаток на её внешности. Башкирки солнцеобильного южного Зауралья нередко отличаются от соплеменников мужской половины не столь смуглым цветом лица. Коренной наш башкир – фигура колоритная. Предполагаю, его меньше других племён коснулся, как слышал я у учёных людей, фактор смешения, и потому (да простит читатель этот термин) окрас моих собратьев – словно на вертеле их коптили, в сочетании с независимым выражением лица пробудит невольное уважение. Другое дело нареченная мной Олеся. Загар тронул её лоб, виски, руки, но плечи под крылышками сарафана были светлыми. Кыпчакский тип лица, но, повторюсь, не огрубевший под солнечными лучами, придавал всей внешности редкую неповторимость. (Ангельскую красоту, мне приходилось слышать, обретают рождённые в любви дети). И все это при её легкости общения с нами. Уже скоро Гульсум колдовала над козанком, в котором бурлила шурпа из баранины.
После обеденной трапезы, когда наши подопечные дружненько устроились в тенёчке окраины острова, чтобы переждать самые знойные часы, мы предались непринужденной беседе. Она свободно изъяснялась по-русски, но упорно, предполагая моё пренебрежение, говорила на родном языке. Её речь была богата пословицами, поговорками, и мы увлеклись их переводом. Она звонко, откинув слегка голову, смеялась моим импровизациям, находя в них серьёзный смысл, и сама уже при случае старалась ввернуть что-либо в дополнение.
Таково было моё отдохновение от многомесячного гнёта нервных и умственных нагрузок в университетских аудиториях. Непредвиденное, эффективное. Но всё было ещё впереди.
Гульсум засобиралась домой, лишь солнце, отдавшее сполна своё благодатное обилие, стало сваливать за вершинки белоствольных красавиц. Двое моих подпасков в обеденный покойный час, не выдавая своей затеи, сходили в направлении, где начинала свой день наша приятельница, и к её уходу принесли в двух кульках из лопуха ягоды, как раз столько, сколько было нами выедено. Мы договорились о завтрашней встрече, здесь же на лоне природы.
– Ты придёшь завтра?
– Куда ж деваться. Обедом-то вас покормить надо.
– А мы тебе поможем с ягодами, – словно обрадовался один из пастушков, которому, видно, тоже понравилась компания. – Приходи с двумя ведёрками.
– Уговорил, – засмеялась наша новая приятельница.
За ту неделю она сделала, возможно, годичный запас клубничного варенья, которого мы отведали уже на следующий день. Только неделя прошла уж очень быстро, совсем не так, как тянутся дни каникуляров. Но за день до окончания пастушеской сходки мы единодушно утвердили план на послезавтра. В минувшие дни родительница нашей Гульсум, не мудрствуя, навела справки о незнакомце – гуртоправе и, как поняла сама юница, отставила тревогу за своё чадо и уже загодя дала согласие на новое предприятие сложившихся единомышленников – ночной поход на рыбалку.
Богатство наших лесных речек, которые часто в поперечине как полноводный ручей, особенно при максимальном обмелении в июльскую межень, это форель, в просторечьи пеструшка, а по-башкирски багры, и хариус – бэрзе. В бытность форель называли царской рыбой. Это, быть может, за повадки, отличающиеся каким-то благородством. Форель, говорят, патриот своего ареала, обитает всем семейством в русле только избранной речки. Любопытно, что производит она своё потомство, ближе к зиме. Впрочем, что уж здесь любопытного, ведь вода в лесных речках всё лето родниковой температуры.
На следующий вечер мы, кто с древками претерпевшего десятки починок старенького бредешка, кто с изготовленными на скорую руку из берёсты и мха факелами, процеживали быстрые протоки и омутистые заводи. Гульсум при этом и не собиралась оставаться на берегу. Сняв через голову платьице, она на мгновение остановила на мне взгляд, словно спрашивая: можно ведь? – забросила его в общую кучу, напрочь отвергая рыцарские предложения сотоварищей, совсем рядышком, по бережку, заведовать нашей худобой, полезла за нами, а после выбреда затеяла спор о том, что теперь-то её очередь тянуть снасть.