Свет факела осторожно ласкал контуры той, о каковых поэт сказал: да, есть ещё за что подраться нам, мужчинам. Это сама природа вложила в девичью моторику ту осторожность, которая не допустит ни лихого движения, ни мужественной осанки и что явится первой составной лепты, порождающей величайший феномен природы – женственность. Я любовался ею, так словно никогда досель не встречал ничего сравнимого с этой красотой. Всем нам до греха рукой подать. Ведь бес он всегда где-то рядом ходит. А известно, если он под бока пырнёт рогами, потеряешь голову, и перед глазами будет только она – самая красивая девчонка в мире.
– Вот видишь, сколько поймали, – радовалась рыбачка удачному выбреду при её непосредственном участии.
Она спешила со всеми извлекать рыбу из ячеек; двумя руками взяв одну, поднесла к губам, поцеловала в мордочку.
– Попалась, рыбка золотая. В речку просишься? Ну плыви.
– Ты чего? – возмутился тот самый пастушок, взроптавший её реплике в первый день нашего знакомства.
– Да ладно, – успокаивали его содружинники. – Пусть побалуется. У нас уже и так на уху есть.
Всё тот же казанок, почерневший от огня за минувшую неделю, вновь висел над костерком. Артель же – кто чистил рыбу, кто картошку, кто подносил сушняк, кто готовил из ракушек ложки, а кто – что-то искал в темноте близ упавшей много лет назад и теперь уже рассохшейся ольхи. Гульсум снова была нашей поварихой – колдовала над казанком.
Потрапезничавши, лишь я достал свою давнюю спутницу трубку, как мои юные друзья, то что называется, ничтоже сумняшеся, стали прикуривать то от самого костра, то от головёшек припасённые лишь давеча ольховые корешки. Косой десяток ртов начал выпускать клубы необычайно синего дыма.
– Вот я скажу вашей учительнице, – смеялась Гульсум.
– Скажи, скажи, – соглашался один из курильщиков, выпустив ей в лицо синюю струю.
– Уф, отрава, чистая отрава, – закрыла она лицо руками.
Трубка была, быть может, первым предметом, с которого начиналось ребячье уважение ко мне. Они пробовали из неё по затяжке, щёлкали языками, выражая тем самым высшую оценку табаку, упрекали друг друга за излишние притязания на затяжку. И теперь уже артель плотным кольцом обступила костёр, набросав в него весь запас дров, чтобы окончательно обсохнуть. Смех, шутки, говор. Гульсум, откидывая голову от дыма, тянула руки к огню, и видно было, что немало рада состоявшемуся предприятию. Но скоро уже, стараясь не привлекать внимания, прикрывала ладошкой рот – зевала, что было знаком: а не иссяк ли час потех?
Ребятня, закатав штанины, с шумом, говором стала переходить брод. Гульсум, остановившись у речной закраины, избалованно съёжилась, собрав плечи, сведя локти.
– Ой, не хочется в воду.
Это не строгий мужской расчет и не только дань сильного слабому, это природа так устроила сущность полов, чтобы мир не только испытывал людей неизбежным противоречием, но и полнил их сердца теплотой, согласием. Едва успело состояться последующее таинство, как уже отчетливо можно было слышать впереди шёпот:
– Смотри, смотри, он поднял её на руки.
– А она, смотри, обхватила его за шею.
Гульсум была легкой, как мечта. Пахло от неё дымом, речной водой и тихой нежностью. Я бы мог нести её целую ночь. Но речка была неширокой, а Гульсум хотелось спать.
Еще целую неделю оставался я в деревне. Нет, целую вечность. Потому что, хотя в те дни летнего равноденствия от вечерних сумерек до рассвета всего-то три-четыре часа, для того чтобы сердца двоих бились в унисон, а дыхание было единым, важна не продолжительность времени, а то, что месяц повис хоть на час над головами двоих счастливых.
По утрам мои юные сотоварищи, то порознь, то всем гуртом, появлялись перед калиткой дворища сестры, требовали выдернуть меня из постели. Мы вновь и вновь обсуждали успешную вылазку той ночью, вспоминали пастушеские наши хохмы, а то на меня обрушивались новые инициативы – испытать методы ловли щук петлёй или острогой. Но я, благодарный этому неустанному племени за доставленное удовольствие, полезное эмоциональное напряжение, тактично отказывался от новых предприятий. Потому что днём помогал сестре в её бесконечных заботах о хлебе насущном, а вечерами, лишь сумрак опускался на берёзовые колки близ деревенской окраины, адрес нового романтического поприща, шел к той, которая нежданно-негаданно остановилась на моём безмятежном пути.