Все мы Адамовы дети, всем нам та госпожа искусительница предложит отведать свой плод. Целая неделя была каким-то сказочным сном. Гульсум, будто бы это в первый и последний раз в жизни, выплеснула столько чувственной энергии, что невдомёк мне было, чем обернется моя, сына Платона, осторожность и рассудительность. А ведь правильно сказано: человек за всё платит сам.
Пора было уезжать. Ждали дома родители, близился день отъезда в фольклорную экспедицию. В раннее уже июльское утро, ещё очередная пастушеская бригада не будила хозяек к дойке, мы стояли на мосту через ту речку, над которой я нёс её, сонную и лёгкую, как мечта. Она была в том же сарафане в крупных цветах, той же Олесей, только ставшей такой близкой. Лишь в её взгляде я видел свою уходящую дорогу. День меркнет к ночи, а человек к печали. Но было утро, когда впереди ходит рассудок. Я пил её запах, когда она прижималась ко мне, что говорило то ли о конце, то ли, наоборот, о будущей встрече.
– Это здорово, что мы встретились с тобой. Я так рад. А ты?
– Зачем спрашиваешь? Ты же сам всё понимаешь, – опустив глаза, прошептала она. – Почему так вдруг засобирался?
– Дела, Гульсум, дела.
– Дела никогда не кончатся. А радость на потом не оставляют.
– Я напишу тебе.
Она молчала. Только теперь тревога шевельнулась в моей груди.
– Я напишу тебе? Ты почему молчишь?
– Мне надо подумать.
Она подняла голову. Лицо её было серьёзное. Привстав на цыпочки, дотянулась губами до моей щеки, тихо отступила, повернувшись, ровной походкой направилась в сторону деревни.
Это был ушат холодной воды, от которого мост качнулся подо мной. Проводив её взглядом до поворота, возле которого кладбищенская изгородь будто разделяла мир на радость и печаль, а Гульсум, оглянувшись, покачала здесь мне рукой, я быстро зашагал в противоположном направлении. Последние её слова не шли из головы. «Мне надо подумать». «А не чертовски ли рациональным становится этот мир?» – думал я, шагая в направлении от деревни. Но юношеский рассудок скоро расставил всё по своим местам. «Нет. Он рационален не более чем надо. Просто счастье не будет таковым, если продлится слишком долго».
КАСЬЯН
В одной эскадрильи со мной служил Колька Стрепков — сибиряк из Бурятии. Запомнился он мне, кроме как игрой на гитаре, ещё постоянно повторяемым присловьем: врёт, как писатель.
В квартировавшей, по выезде на полевой аэродром, по соседству с нами эскадрильи служил мой земляк Вовка Куянов, парень основательной закваски, никогда не упускавший того, что могло принадлежать ему. Однажды Куян, как именовали мы его, получил из дома письмо, в котором сообщалось, что его девчонка Анька Кононова, с которой он дружил со школьной скамьи, выходит замуж за Генку Пугачева, парня той же закваски, что и Куян. Надо было исхитриться, доказать командиру эскадрильи о крайней необходимости поездки домой. Он первым из нас побывал в отпуске, из которого вернулся совершенно успокоенным. Анька и по сю пору его жена.
Сюжет предлагаемого рассказа, кажется, зародился как раз тогда. Но то, что финал моих коллизий прямо противоположен упомянутым реальным — уж бог весть почему, хотя Колька Стрепков уж точно подметил бы по-своему.
Сумерки становились плотней. Еле различаемые стволы деревьев словно удерживали этот мрак. И лишь журчанье ручья, ещё не замёрзшего, оживляло дол. Гаврюшка торопился. Тревога потихоньку закрадывалась в грудь. Мысли навязчиво возвращались к событиям последней недели.
Четыре дня назад Нюрка, жена почтальона, пошла утром к соседке Глаше, занять к завтраку сахару. Недоброе предчувствие охватило Нюрку, лишь она вошла во двор. Обычно в этот час хозяин, будь дома, хлопотал у хлева, скотине за оградой задан корм, гуси, утки гогочут у корыта. Но сегодня двор пустовал, двери сарая закрыты снаружи на засов, корова мычала внутри сарая, за стеной нетерпеливо гоготали гуси.
Зайдя в избу, Нюрка, вскрикнув, отпрянула в дверь, добежав до дома, не в силах сдержать дрожь в руках, забарабанила в окно.
– Глашку зарезали!
Через несколько минут люди толпились здесь во дворе. Встревоженные, недоумённые лица, говор. Те, что решительнее, шли в избу. Глаша, распластав руки, лежала на полу в запёкшейся луже крови, распущенные волосы наполовину закрывали успевшее пожелтеть лицо, на шее у подбородка темнела рана.