Ну, я испугалась, начала что-то лепетать, придумывать оправдания. Говорю что попало, наобум: «Мам, я же хотела сделать тебе сюрприз. Там такая чудесная сирень растёт – белая!» (это её любимая).
Она вдруг хватает меня за руку и говорит: «Идём! Покажешь свою сирень!»
Я пошла с ней в ужасе, как на казнь. Потому что мы с Тёмой бывали на той опушке уже сто раз, и там никогда не было ничего похожего.
Приходим – а там растёт огромная белая сирень!
Мы наломали целую охапку, и, когда вернулись в дом, папа меня сфотографировал с этими цветами.
Я некоторое время боялась вернуться на то место. А потом всё-таки пошла, подкралась, можно сказать. И – знаешь что? – там даже намёка не было ни на какую сирень. Вообще.
«Значит, её не было?» – осторожно и тупо спрашивает Турбанов.
Агата смотрит на него горестно и некоторое время молчит.
«Как же не было, если папа меня с ней снял! Фотография до сих пор сохранилась».
Он уже знает, что через несколько минут она посмотрит на часы и спохватится: «Прости, мне пора», и он снова прикусит себе язык, чтобы не спросить.
15
«Привет, парень! Как здоровье? Ты ещё на свободе? А я слышал, ты против патриотизма. Не любишь патриотов?» Третий день подряд незнакомый голос в трубке нагло и бодро задавал одни и те же вопросы.
Позавчера Турбанов дважды сухо осведомился: «Кто говорит?», но ответа не получил. Вчера не выдержал: «Да пошёл ты со своим патриотизмом!..», а сегодня молчал и думал трусоватую мысль о том, что сейчас чуть ли не в каждом телефоне есть функция автоматической записи разговоров; значит, где-то уже хранится звуковая улика против него, сотрудника министерства, куратора печатной продукции. Вроде совсем ничтожная мелочь, но мнительный Турбанов легко сумел вообразить публичную идеологическую порку с далеко идущими последствиями. «Попрошу предъявить аудиозапись!» – говорит старший инспектор по делам фрустрации, стоя лицом к залу, переполненному партикулярной публикой. Юный, многообещающий секретарь тычет наугад бледными пальцами в планшетный столик, запуская поочерёдно то «Гимн бдительной молодёжи», то армейский хор, умоляющий: «Вернись в Сорренто, любовь моя!», пока наконец подлый турбановский голос не выкрикивает из динамиков на всю аудиторию: «Да пошёл ты со своим патриотизмом!..» И зал взрывается возмущёнными криками.
По наблюдениям Турбанова, ни один человек в их конторе не любил свою работу, но каждый смертельно боялся её потерять. Все знали, что для покинувших госслужбу не по своей воле возвращение, как правило, невозможно. В коммерческие структуры уволенных чиновников старались не брать, резонно опасаясь, что они притащат за собой политический «хвост».
Вечером снова заглянул Надреев и между прочим спросил: «Что у тебя за проблема с Жабулаевым?» – «Никаких проблем, я зарубил его новый роман». – «Плохая книжка?» – «Мягко сказано». – «А ты в курсе, что сынок Жабулаева женился на сестре замдиректора Контрольного комитета?»
Турбанова передёрнуло:
«Ты уверен, что мне прямо необходимо всё это знать?»
«Я тебя просто предупредил: будь поосторожней. Этот крокодил уже названивает по всем инстанциям».
Время от времени Агата и Турбанов играют в разных людей. Вечером они сидят в Кафе № 16, бывшем ресторане «Нашатырь».
«Как ты относишься к обывателям?» – вдруг спрашивает Агата.
«Хорошо отношусь, они бывают очень трогательные».
«Тогда сегодня мы играем в такую милую мещанскую парочку».
Он придвигает к ней тарелку с куриным филе и говорит с большим чувством:
«Ешь, рыбка, птичку!»
Агата нежно хмыкает.
«А если бы здесь, например, кормили жареной рыбой?»
«Ну, тогда я бы сказал: ешь, птичка, рыбку! Кажется, у них ещё принято просить руку и сердце».
«Тогда чего мы ждём?»
«Вот я и собирался как раз. Дорогая! Я хотел бы просить твоей руки!»
«Вот она! Левая… А как надо правильно отвечать?»
«Надо отвечать тихо: я подумаю. И потом ставить корыстное трудновыполнимое условие».
«Я подумаю. И про условие тоже. Один миллион долларов – нормально? Всего один».
«Хорошо, дорогая, я постараюсь».
Агата выходит из ванной мокрая, с полотенцем на голове, как в белой чалме.
«Ты сейчас похожа на восточную рабыню из какого-то гарема».
«О! В таких людей мы ещё не играли – в рабыню и господина».
«Серьёзная идея, надо попробовать».
«Значит, смотри, рабыня вся такая покорная и кроткая, а господин – такой брутальный тиран».
Турбанов выпрямляет лицо, прежде чем сказать молча: «На колени, сука!», и в этот момент по комнате проносится что-то вроде шаровой молнии средних размеров.