Двор, где он случайно очутился, был мрачноватым и совершенно пустым, не считая суровой линии железных турников, как на спортплощадке воинской части. Хотелось думать, что в отдельных светящихся окнах творится какая-то чудесная, пусть тайная, пусть даже не вполне санкционированная жизнь.
Турбанов не отличался острым зрением, но успел заметить, как с одного из балконов верхнего этажа вдруг сорвался (или стартовал) белоснежный ангел небольшого размера, сопровождаемый суматошным женским вскриком: «Ах, чтоб тебя!..» (или «Ах, чёрт!») и хлопаньем балконной двери.
Белоснежный ангел небольшого размера легко спланировал над колючим палисадником и без особых приключений совершил мягкую посадку прямо на руки Турбанову, оказавшись тонкой трикотажной маечкой с кружевной каймой, то есть простым нательным бельём, которое, наверное, подошло бы какому-нибудь юному узкогрудому существу, вроде школьницы, не сдавшей нормативы готовности к труду и обороне страны.
Через пару минут из углового подъезда выбегает простоволосая хозяйка уроненной вещи, сдувая со лба рыжеватую прядь и сдерживая неловкий разлёт плаща вокруг голых колен.
И вот, пока она бежит, огибая лужу, Турбанов разрешает себе вообразить такое счастье, будто она торопится к нему, к нему, потому что годами терпеливо ждала его прихода, и будто бы теперь они такие любимые люди, что буквально обречены друг на друга и между ними никогда не может случиться никакой вражды.
7
Между тем женщина приближается на расстояние полутора пощёчин и спрашивает с тихим, но внятным бешенством: какого дьявола он за ней шпионит, припёрся к её дому на ночь глядя и топчется под окнами. Если надо, она сейчас вернёт ему деньги за прошлый сеанс, лишь бы он отстал от неё навсегда.
«Это не я, – говорит Турбанов, – я не был на ваших сеансах».
Она молчит, искоса вглядываясь.
«Да, извините. Похожи, но голос другой… Вас ведь почти не отличишь, все на одно лицо».
Тут он начинает подозревать, что счастье, скорее всего, не случится.
«Кого это – нас?»
«Ну, которые запрещают всё подряд. И галстуки у вас одинаковые. Что-то вы сегодня без галстука».
«А мне ваше лицо тоже, кажется, знакомо».
«Ничего странного, я киноактриса. Правда, бывшая. Смотрели, наверно, “Гибель Дон-Жуана”».
«Это мой любимый фильм – недавно опять показывали».
«Не врите. Он уже сто лет в чёрных списках. Куда вы идёте?»
«Провожаю вас до подъезда».
«Спасибо, не нужно. Верните моё дезабилье».
Этот малоприятный разговор логично закончился дождём, и Турбанов поплёлся назад, как человек, исполнивший свою миссию. Словно бы он только для того и выходил из дома, чтобы спасти чью-то белую тряпочку от падения в слякоть.
Вот так он повстречал Агату.
И, как видно, в самом первом приближении там не было никакого специального знака, дающего надежду на перемену участи либо даже на простую человеческую приязнь.
Ночью вместо подсказки ему пришла на память строчка из одного старинного стихотворения, которую он раньше не мог понять: «Душа любима лишь в пределах жеста», – а теперь вдруг понял и мысленно охнул. Потому что, получается, душа, которая не «жестикулирует», не заявляет о себе вслух другой душе, вряд ли может рассчитывать на что-то большее, чем безответное молчаливое сосуществованье.
Под утро он подумал, что голое человеческое лицо, наверное, самая откровенная, можно даже сказать, самая неприличная часть тела. И с годами каждый человек приобретает такое лицо, которое он нажил сам. Поэтому и неудивительно, думал Турбанов с тупой неприязнью в свой адрес, что незнакомая женщина с первого взгляда угадала, в чём суть его работы.
8
Суть его работы действительно сводилась к тому, чтобы запрещать. Когда родная страна в очередной раз меняла своё агрегатное состояние, турбановский друг и начальник Надреев, применив какую-то нечеловеческую ловкость, сумел превратить пыльный, задрипанный Институт стандартизации, где они тогда служили, в стратегически важное Министерство контроля за соблюдением национальных стандартов.