Кэти, как сказано выше, была умнее остальных.
— Он тебе не нравится, — сказала она.
— Ну в каком-то смысле нравится. А в каком-то и нет.
— То есть вы двое не…
— Нет. Вообще ничего. Не надо было ему рассказывать, что меня изнасиловали. Он чуть с ума не сошел, когда услышал. Тут же стал таким… нежным, и… заботливым, и… грустным. А теперь словно ждет письменного разрешения, чтобы сделать ход. Костыли, сама понимаешь, делу не помогают. Такое впечатление, что за мной повсюду ходит очень милый воспитанный пес.
— Ничего хорошего, — заметила Кэти.
— Да уж. Но я не могу от него избавиться, потому что он ужасно заботливый, и мне очень нравится с ним болтать.
— Он все-таки тебе немного нравится.
— Да. Может, даже не немного. Но…
— Но не безумно.
— Точно.
Уолтеру было интересно все, он читал газеты и «Тайм» от первого до последнего слова. В апреле, когда Патти перевели на полуамбулаторный режим, он начал приглашать ее на лекции, артхаусные и документальные фильмы, на которые ей бы иначе не удалось попасть.
Впервые кто-то заглянул в нее и увидел что-то за спортивным фасадом — любовь ли была тому причиной или тот факт, что из-за травмы у нее появилось много свободного времени. Чувствуя, что почти во всем, кроме спорта, она разбирается хуже Уолтера, Патти тем не менее была благодарна за то, что он признавал, что у нее может быть мнение и их мнения могут различаться. (Это было приятной переменой после Элизы — та на вопрос о том, как зовут президента Америки, со смехом отвечала, что понятия не имеет, и меняла пластинку на проигрывателе.) Уолтер носился с самыми разными идеями — он ненавидел Папу и католическую церковь, но одобрял исламскую революцию в Ираке, благодаря которой, как он надеялся, в Штатах будет экономней расходоваться энергия; ему нравилась новая программа контроля над рождаемостью в Китае, и он полагал, что США стоит устроить что-то подобное; авария на острове Три-Майл[31] волновала его в меньшей степени, чем низкие цены на бензин и необходимость постройки высокоскоростных железных дорог, которые сделали бы ненужными автомобили, и т. д., и т. п. Патти пристрастилась хвалить то, что ему не нравилось. Особенно ей нравилось спорить с ним о «угнетении женщин».[32] Как-то раз, ближе к концу семестра, за кофе в студенческом совете у них состоялся знаменательный разговор, касающийся профессора Патти по наивному искусству, о котором она отзывалась весьма одобрительно, тем самым давая Уолтеру понять, каких качеств ей в нем не хватает.
— Фу! — воскликнул Уолтер. — Похоже, это обычный тип средних лет, который только и говорит что о сексе.
— Он говорит о символах плодородия, — запротестовала Патти. — Не его вина, если единственная скульптура, пережившая эти пятьдесят тысяч веков, говорит нам о сексе. К тому же у него белая борода, поэтому я его жалею. Сам подумай. Он бы мог много чего сказать о «нынешних юных леди», об «этих костлявых созданиях», и он знает, что мы его стесняемся, а у него эта борода, и он уже немолод, а мы, сам понимаешь, гораздо моложе. Но он все равно не может удержаться. Ему, должно быть, так сложно. Ничего не может поделать и сам себя унижает.
— Но это оскорбительно!
— И все же, — продолжала Патти. — Думаю, ему на самом деле нравятся полные ляжки. В этом все и дело: он правда тащится от каменного века. От толстых. И ужасно мило и очень грустно, что он так увлечен древним искусством.
— Но разве тебя как феминистку это не оскорбляет?
— А я и не считаю себя феминисткой.
— Невероятно! — Уолтер покраснел. — Ты не поддерживаешь реформу образования?
— Да я не особо разбираюсь в политике.
— Но ты учишься в Миннесоте потому, что получила спортивную стипендию, а пять лет назад этого не могло произойти. Ты здесь благодаря женскому федеральному законодательству, благодаря девятому пункту.
— Но суть девятого пункта в банальной справедливости, — заметила Патти. — Если половина студентов женского пола, им должна доставаться половина денег на спорт.