Причина необходимости назначить двух заключалась в том, что в нашей правительственной системе каждая должность начиная от премьер-министра исполнялась мирянином и монахом. Это шло еще со времен Великого Пятого Далай Ламы, который был первым, кто принял светскую власть в дополнение к своему положению духовного главы государства. К сожалению, хотя такая система и хорошо работала в прошлом, она безнадежно устарела в двадцатом веке. Кроме того, как я уже упоминал, после почти двадцати лет регентского правления, правительство совершенно погрязло в коррупции.
Нечего и говорить, что почти никакие реформы не проводились, Даже Далай Лама не мог ничего сделать, потому что любое его предложение сначала представлялось премьер-министрам, затем Кашагу, затем каждому представителю исполнительной власти в порядке подчиненности и наконец Национальному Собранию. Если кто-либо возражал против его предложения, то было крайне трудно дать этому вопросу дальнейший ход.
То же самое происходило, когда реформы предлагались Национальным Собранием, но только в обратном порядке.
В случае, если какой-то законодательный акт в конечном итоге представлялся Далай Ламе, он мог пожелать внести поправки, тогда эти поправки записывались на пергаментных лентах, приклеивались к первоначальному документу, и тот затем посылался для одобрения обратно по нисходящей линии. Но главная трудность введения реформ заключалась в страхе религиозной общины перед иностранным влиянием, которое, по убеждению многих, могло бы повредить буддизму в Тибете.
На пост премьер-министра — монаха я избрал Лобсана Таши, а опытный светский администратор по имени Лукхангва стал его мирским коллегой.
После этого, посоветовавшись с ним и с Кашагом, я решил послать делегацию за рубеж — в Америку, Великобританию и Непал, в надежде убедить эти страны выступить в нашу защиту. Другая делегация должна была отправиться в Китай, чтобы попытаться провести переговоры о выводе войск. Эти миссии были отправлены в конце года. Вскоре после этого, когда китайцы сконцентрировали свои силы на востоке, мы решили, что я должен перебраться в южный Тибет вместе с самыми высокопоставленными членами правительства. В случае ухудшения ситуации я мог бы без труда найти убежище, перейдя границу с Индией. Тем временем Лобсан Таши и Лукхангва должны были оставаться в Лхасе и исполнять свои обязанности: государственные печати я брал с собой.
Глава четвертая
Убежище на юге
Надо было многое организовать, и на это ушло несколько недель перед тем, как мы покинули Лхасу. Кроме того, все приготовления должны были делаться тайно. Мои премьер-министры боялись, что если просочится хоть одно слово о приготовлениях Далай Ламы к отъезду, произойдет всеобщая паника. Но я уверен, многие люди наверняка понимали, что происходит, ведь предварительно уже были отправлены несколько караванов с багажом — среди которого, втайне даже от меня, находилось пятьдесят или шестьдесят сейфов с сокровищами, большей частью золотыми и серебряными слитками из хранилищ Поталы. Это была идея Кенрап Тэнзина, моего бывшего Мастера Одежд, недавно назначенного на должность Чикьяп Кенпо, Начальника персонала. Когда я узнал об этом, то очень рассердился. Не потому, что беспокоился за сокровища — здесь была задета моя юношеская гордость. Я считал, что Кенрап Тэнзин все еще относится ко мне как к ребенку, раз не сказал мне об этом.
День отъезда я ожидал со смешанным чувством тревоги и предвкушения чего-то нового. С одной стороны, для меня было несчастье оставить свой народ. Я осознавал всю свою ответственность перед ним. С другой стороны, я нетерпеливо ожидал путешествия. Мое возбуждение еще более усилил Гофмейстер, который решил, что я должен переодеться в платье мирянина. Он беспокоился, что народ действительно может помешать мне уехать, когда поймет, что происходит, и посоветовал мне оставаться инкогнито. Это привело меня в восторг. Теперь я не только смогу увидеть что-то в своей стране, но получу возможность делать это как обычный наблюдатель, а не как Далай Лама.
Мы покинули Лхасу глухой ночью. Помню, было холодно, но очень светло. Звезды в Тибете светят так ярко, как я не видел нигде в мире. Было очень тихо, и сердце мое замирало каждый раз, когда спотыкался один из пони в то время, как мы тайком пробирались по двору у подножия Поталы мимо Норбулингки и монастыря Дрейпунг. Но настоящего страха я не испытывал.
Конечным пунктом нашего путешествия был Дромо (произносится Тромо), расположенный на расстоянии 200 миль, на границе с Сиккимом. Путешествие должно было занять по крайней мере десять дней, если все будет благополучно. Недолгое время спустя, однако, мы уже попали в беду. Через несколько дней после отъезда из Лхасы мы прибыли в отдаленную деревню под названием Джанг, где на свои зимние диспуты собирались монахи из Гандэна, Дрейпунга и Сера. Как только они увидели размеры нашей процессии, они сразу поняли, что это не обычный караван. Нас было не меньше двухсот человек — и из них пятьдесят высокопоставленных лиц — плюс такое же число вьючных животных, так что монахи догадались, что я где-то здесь.
К счастью, я был в самом начале каравана, и меня не узнали переодетого. Никто не остановил меня. Но, проезжая мимо, я заметил, что монахи очень взволнованы. У многих на глазах были слезы. Через несколько секунд они остановили Линга Ринпоче, который ехал за мной. Я оглянулся и понял, что они упрашивают его вернуться со мной обратно. Момент был крайне напряженный. Переживания достигли апогея. Монахи так верили в меня как в своего Драгоценного Охранителя, что для них была невыносима мысль, что я их покидаю. Линг Ринпоче объяснил им, что я не намереваюсь отсутствовать долго, и монахи неохотно согласились позволить нам продолжить путь. Затем, бросившись на дорогу ничком, они молили, чтобы я вернулся как можно скорее.
После этого неудачного происшествия мы ехали без приключений, и я смог использовать ситуацию наилучшим образом: я ехал впереди, все еще в переодетом виде, и не пропускал ни одного случая остановиться и поговорить с людьми. Я понимал, что теперь мне представилась возможность узнать, какова же на самом деле жизнь моих земляков и землячек, и мне удалось пообщаться со многими людьми, не обнаруживая, кто я такой. Из этих бесед я узнал кое-что о тех мелких несправедливостях жизни, от которых страдает мой народ, и решил, как только смогу, совершить такие перемены, чтобы помочь ему.
Почти через неделю пути мы прибыли в Гьянцзе, четвертый по величине город Тибета. Здесь стало невозможным сохранять секретность, и сотни людей вышли приветствовать меня. Отряд потрепанной, но полной энтузиазма индийской кавалерии, обеспечивавшей сопровождение Индийской торговой миссии, также взял "на караул". Но времени на формальности не было, и мы поспешили дальше, прибыв в Дромо в январе 1951 года после почти двухнедельного путешествия.
Все мы вымотались. Но лично я испытывал огромное чувство подъема. Сам город не представлял собой ничего особенного, фактически он состоял из нескольких смыкавшихся друг с другом деревень, но окружающий ландшафт был очень живописен. Город расположен как раз в том месте, где долина Амочу разделяется надвое на высоте около 9 тысяч футов над уровнем моря.
По дну долины протекает река, довольно близко к деревне, так что рев воды слышится день и ночь. Почти у самой воды возвышаются крутые склоны гор. В некоторых местах река зажата между скалами, вздымающимися прямо в кристально голубое небо. А невдалеке высятся могучие горные вершины, которые придают Тибету величественный и грозный вид. По зеленым пастбищам то там, то тут разбросаны группы сосен и заросли рододендрона. Климат, как оказалось, был довольно влажным. Так как Дромо расположен совсем близко от равнин Индии, он подвержен муссонным дождям. Но даже тогда часто светит солнце, пробиваясь сквозь нагромождения облаков и заливая долины небывалым сверкающим светом. Мне так хотелось обойти эти места и взобраться на ближайшие горы, когда они покрыты дикими весенними цветами, но оставалось еще несколько месяцев зимы.
По прибытии в Дромо я поселился сначала в доме местного представителя власти — того самого, который посылал мне игрушки и яблоки, — а потом перебрался в Дунгкар, небольшой монастырь, расположенный на холме, с которого открывается вид на всю долину Дромо. Вскоре мы обосновались, и опять началась моя привычная жизнь с молитвами, медитацией, затворничествами и учебой. И хотя я был бы не прочь иметь побольше свободного времени и скучал по некоторым своим обычным развлечениям в Лхасе, я почувствовал, как что-то во мне изменилось, может быть, из-за того чувства свободы, которое я ощутил, потому что теперь не надо было соблюдать строгий этикет и все формальности, составлявшие столь значительную часть моей жизни в Лхасе. И несмотря на то, что я скучал по компании моих друзей-уборщиков, это возмещалось повышенной ответственностью, которую я ощущал. Поездка на юг заставила меня усвоить одну вещь: я должен упорно учиться и знать как можно больше. Вера народа обязывала меня изо всех сил стремиться к его идеалу.