Примерно через две недели мы добрались до маленького городка под названием Демо, где и остановились на ночь, разбив лагерь на берегу речки. Погода была превосходной, и помню, меня привел в восхищение вид речных берегов, заросших лютиками и лилово-розовыми примулами. Еще через десять дней мы достигли области Поюл. Отсюда уже начиналась автомобильная дорога, и мы смогли ехать на джипе и грузовике. Это было большим облегчением, так как я уже начал страдать от езды верхом, и в этом был не одинок. Никогда не забуду вида одного из моих чиновников. У него так болел зад, что он сидел на своем седле боком, таким образом приспособившись давать отдых сначала одной половинке, а затем другой.
На этом расстоянии от Лхасы китайцы гораздо более решительно хозяйничали на нашей земле. Они уже построили множество бараков для своих солдат и домов для чиновников. А в каждом городе и деревне были громкоговорители, которые играли китайские марши и призывали людей работать "во славу Родины-Матери".
Вскоре мы были в Чамдо, столице Кхама, где меня ожидал большой прием. Здесь по причине прямого правления китайцев в городе это мероприятие приобрело странный характер. Военные оркестры играли хвалебные гимны в честь Председателя Мао и Революции, а тибетцы стояли и размахивали красными флагами.
Из Чамдо я доехал на джипе до Чэнду, первого города, относящегося собственно к Китаю. По дороге мы пересекли гору, расположенную в местности, называемой Дхар Цзе-дхо. Эта гора является исторической границей между Тибетом и Китаем. Когда мы спустились в долину по другую сторону горы, я отметил про себя, как отличается здесь сельская местность от нашей. Окажется ли, что и китайский народ столь же отличен от моего народа?
В Чэнду мне не пришлось много увидеть, так как я простудился и пролежал в постели несколько дней. Как только я достаточно поправился, меня и самых значительных членов моего окружения отправили в Сяньян, где к нам присоединился Панчен Лама, который выехал из Шигацзе несколько месяцев назад. Затем мы вылетели в Сиань.
Самолет, на котором мы летели, был очень старым, и даже я мог бы сказать, что он видел лучшие времена. Сиденья в нем представляли собой очень неудобные стальные каркасы без какой бы то ни было обивки. Но я был так взволнован перспективой полета по воздуху, что не обращал внимания на явные недостатки и совсем не испытывал страха, но, правда, впоследствии я приобрел более осторожное отношение к самолетам. Сейчас я не очень люблю их и являюсь для соседей неважным собеседником. Я предпочитаю читать молитвы, а не поддерживать разговор.
В Сиане мы опять сменили средство передвижения и последний отрезок пути проделали на поезде. Это было еще одно чудесное переживание. Вагоны, предназначавшиеся для Панчен Ламы и меня, были оборудованы всеми мыслимыми удобствами, от кроватей и ванных до изысканного ресторана. Единственно, что омрачало мне путешествие, было все более возраставшее по мере приближения к китайской столице чувство тревоги. Когда мы, наконец, прибыли на Пекинский вокзал, мне было очень не по себе, хотя это чувство и смягчилось немного при виде огромной толпы молодых людей, собравшихся, чтобы приветствовать нас. Но спустя немного времени, я понял, что они действовали по приказу, после чего ко мне снова вернулась моя обеспокоенность.
Когда мы сошли с поезда, нас встречал Чжоу Энь-лай, премьер-министр, и Чжу Дэ, заместитель председателя Народной Республики, оба они казались настроенными дружественно. С ними был тот самый тибетец средних лет, которого я видел с генералом Тан Куан-сеном в Лхасе. Когда обмен любезностями закончился, этот человек, имя которого было Пунцог Вангьел, проводил меня в мою резиденцию, которая представляла собой бунгало с красивым садом, принадлежавшее раньше японской дипломатической миссии. Он изложил мне программу на последующие несколько дней. В свое время мы стали хорошими друзьями с Пунцог Вангьелом. Его убедили в правоте дела коммунизма много лет назад. Перед тем, как приехать в Китай, он действовал как коммунистический агент, преподавая в школе, открытой в Лхасе китайской миссией. Когда эта миссия была закрыта и члены были высланы в 1949 году, Пунцог Вангьел и его жена, которая оказалась тибетской мусульманкой, тоже уехали с ними. Сам он был родом из Кхама. Ребенком его взяли в школу христианской миссии в Батханге, родном городе Пунцога, где он выучился немного английскому языку. Ко времени нашего знакомства он прекрасно овладел китайским языком и был блестящим переводчиком между Мао Цзедуном и мной.
Пунцог Вангьел оказался очень способным человеком, выдержанным и благоразумным и к тому же еще философом. Кроме того, он был очень искренен и честен, и мне нравилось бывать в его обществе. Очевидно, он был чрезвычайно счастлив тем, что его назначили моим официальным переводчиком, главным образом потому, что это дало ему доступ к Председателю Мао, которого он боготворил. Впрочем, и ко мне он испытывал такую же глубокую симпатию. Однажды, когда мы беседовали о Тибете, он сказал, что полон оптимизма в отношении будущего, так как считает меня человеком широких взглядов. Он рассказал мне, как много лет назад был на публичной аудиенции в Норбулингке и видел маленького мальчика на троне. "А теперь вы уже не маленький мальчик, и вы здесь со мной в Пекине." Эта мысль очень трогала его, и он не скрывал слез. А через несколько минут он продолжал, говоря теперь уже как истинный коммунист. Он сказал мне, что Далай Лама не должен опираться на астрологию как на орудие, с помощью которого руководят страной. Он сказал также, что религия это не тот фундамент, на котором можно строить свою жизнь. Так как он был явно искренен, я внимательно слушал его. По поводу того, что он называл слепой верой, я объяснил, что сам Будда подчеркивал необходимость тщательного исследования, прежде чем принять что-либо за истину или ложь. Я рассказал ему, что убежден в необходимости религии, особенно для тех, кто занимается политикой. Под конец нашего разговора я почувствовал, что мы относимся друг к другу с большим уважением. Те различия, которые у нас имелись, были нашим личным делом, поэтому не существовало оснований для конфликта. В конечном счете, оба мы были тибетцами, глубоко обеспокоенными будущим нашей страны.
Через день-два после прибытия мне сказали, что все члены тибетской делегации приглашены на банкет. В этот день нас заставили провести генеральную репетицию вечернего события. Оказалось, что наши хозяева были очень щепетильны в вопросах этикета (что, как я потом обнаружил, было характерно для всех деятелей Народной Республики), и наши ответственные за контакты были страшно обеспокоены. Их приводило в ужас, что мы можем испортить все дело и поставить их в глупое положение, поэтому нас снабдили самыми строгими и подробными инструкциями о том, что делать, вплоть до того, сколько мы должны сделать шагов и сколько раз повернуться налево или направо. Это было похоже на военный парад. Существовал точный порядок выхода каждого. Я должен был идти первым, сопровождаемый Панчен Ламой, затем два моих наставника, калоны (четыре члена Кашага) по порядку старшинства, а затем все остальные в соответствии с рангом. Каждый из нас должен был нести подарки, и они тоже должны были соответствовать положению несущего их лица. Вся процедура казалось очень сложной, даже для нас, тибетцев, хотя наша аристократия тоже славится любовью к этикету. Но тревога наших хозяев передавалась всем, и вскоре вес тряслись, за исключением Линга Ринпоче, который не любил никаких формальностей. Он никогда не участвовал в этом.
На следующий день, насколько я помню, у меня состоялась первая встреча с Председателем Мао. Это было что-то вроде банкета, причем каждый из нас входил в соответствии со своим рангом. Когда мы вошли в зал, первое, что я заметил — это ряд осветительных ламп, которые были подняты целой армией официальных фотографов. Под ними стоял сам Мао, выглядел он спокойным и непринужденным. Он не производил впечатления особенно интеллигентного человека. Однако, когда мы пожали друг другу руки, я почувствовал как бы исходящую от него некую большую магнетическую силу. Он казался дружелюбно настроенным и непосредственным несмотря на официальную обстановку. Начинало походить на то, что мои дурные предчувствия были беспочвенными.