— Нет, — сказала Нина, — а для чего?
— Это, деточка, хирургический инструмент. Для абортов.
Фу ты, гадость какая! Даже смотреть страшно.
— А платиновая зачем? — спросила Нина. — Ведь это очень дорого стоит.
— В том-то и дело. Но я ее, понимаешь, как продолжение руки чувствую. Вот какой это инструмент. Нравится?
— Конечно, — сказала Нина, — хорошо, что вы это сохранили. Все-таки память осталась.
— А хочешь, я тебе ее подарю? Тоже память будет. А мне она теперь зачем? Все равно сопрет кто-нибудь.
— Что вы, Лев Моисеевич! Это ведь очень дорогая вещь, если действительно платина. А потом я сейчас за границу еду. Куда я ее дену?
— Ну как хочешь. На обратном пути возьмешь. Ты ведь скоро будешь возвращаться?
— Спасибо, — сказала Нина, — я позвоню, когда вернусь. Спасибо вам большое за все. Я пойду.
— Иди-иди. Ты ведь все там, в Норильске, кажется живешь?
Нина не стала его поправлять.
Снова по всей квартире разнеслись топотки — мыши сбегались, чтобы ее проводить. Много их собралось в передней, а самые смелые высовывались из-за спины Льва Моисеевича, когда он открывал дверь, чтобы посмотреть, что на лестнице.
— Тортик тогда еще захвати, — сказал Лев Моисеевич, — они это любят.
Да, она позвонит, приедет, захватит, но все это потом — завтра, через неделю, через месяц, но только не сейчас, сейчас бежать отсюда скорее и подальше, бежать, бежать… Конечно, вернувшись в Москву через две недели, она и не подумала звонить на Солянку — ложка ей, что ли, эта действительно нужна? Пускай Лев Моисеевич сам ее, Нину, ищет, если хочет что-то сказать или передать. В Норильске он ее скоро найдет, тем более — с таким продолжением руки (…стрела задышит не насытясь как продолжение соска — но это уже про амазонок, А. Вознесенский, «Стрела в стене»).
36
…Сначала была медленная мелодия — словно тихое солнечное утро, и берег очень широкой реки или озера, и теплая вода, которая вдруг разлилась по ярко-желтому ковру и откуда-то прибывает и прибывает, поднимаясь по икрам, ножкам кресел и зеленеющим прутикам, и уже тронула колени. Они сомкнулись, вдавливаясь одно в другое, и напряженность сковала все тело.
Вот так она и застыла, словно парализованная, ощущая одновременно и вялую свободу в плечах, и схваченную цементом неподвижность ног, как будто и вправду не вода, а что-то гораздо более вязкое наливалось сейчас в комнату, а точнее — однокомнатную квартиру, обставленную столь дефицитным еще на Севере импортным гарнитуром, поблескивающим темными полированными поверхностями, потому что свет она не гасила, а сейчас уже пухла на горизонте ярко-желтая капля поднимающегося из воды солнца. Птахи какие-то щебетали.
Самым загадочным во всем этом представлении было щебетание птах. Они-то уж откуда взялись? Известно ведь, что в Магадане птиц почти нет. Есть — бог знает где живут — одичавшие сизари, замерзающие в оттепели, в сырость, когда им негде просушиться. Бывают воробьи залетные — приезжают, наверное, на пароходах, но не приживаются, хотя, по сравнению с прошлыми годами, мелькают чаще. Может, когда-нибудь и магаданский воробей выведется? Есть чайки, летящие часов в шесть утра летом и зимой с сердитыми криками к Магаданке, там она какой-то корм находят. Чаек бывает то больше — и тогда они пасутся на каждой помойке, то меньше — и тогда их только по утрам и услышишь. Отчего так — неизвестно. А вот пестрой, веселой птичьей мелочи, которая щебечет в кустах на материке, — такого в Магадане нет. Даже в любимой бухте, когда лежишь на теплых камнях, редко какой-нибудь посвист или треньканье услышишь — только волны шуршат, хотя тайга нехоженая (свои — не в счет) к самому берегу подходит.
А вот тут, в самый напряженный момент ожидания, — птички какие-то включаются. Можно было и без них обойтись, явный ведь атавизм, но, наверное, так все это у далеких предков происходило — на лоне природы, под птичье пение, потому и ей сейчас это щебетание слышится.
Может показаться странным, что раздается оно во вполне современном интерьере, дробится о полированные поверхности, отскакивает от довольно низкого потолка, но так уж совместилось прошлое (весьма далекое), настоящее и неясное будущее, потому что дальше — что будет вслед за этой квартирой, этим гарнитуром — Нина Сергеевна пока не видит и, может быть, никогда и не увидит. Она думает об этом не часто, но с грустью, потому что: ну хорошо — достигла она всего этого и еще уютного служебного кабинета, налаженного быта и продвижения по службе, но дальше-то что?