А что если тот дядя с Петрушкой, которого потом из палисадника выкинули, не дядя, а ее отец был? Если Драконша научила кого-то, чтобы на него напали и с ним расправились, так как не хотела, чтобы отец с дочерью виделись? Но неужели у Аллы Константиновны хватило на это жестокости?
Вот оно, оказывается, как было. А она все надеялась на встречу с отцом в разных городах, даже в магазине «Сыр» в Москве на улице Горького. А его уже, если он тогда, в 54-м, в такого превратился, и в живых-то давным-давно не было, наверное, умер где-нибудь под забором — может, у того палисадника как-нибудь ночью, когда Нина спокойно спала. А Драконша, может быть, и в этот момент у окна сидела, наблюдала, как все это происходит. Расскажет ли она об этом теперь? Едва ли, но попробовать-то можно — нельзя не попробовать.
И вот тихое чаепитие. Нина зашла после работы в магазин, купила какой-то тортишко, у Аллы Константиновны нашлась индийская заварка (а с чаем в Магадане что-то стало плоховато), — хорошо сидим. Ну вот, теперь и спросить можно.
— Мам, — говорит Нина Сергеевна, — это, конечно, глупости, но мне почему-то вспомнилось, как к нашим окнам в Школьном мужчина с куклой приходил — Петрушкой, кажется.
— Действительно, — говорит Алла Константиновна, — глупости какие, нашла что вспоминать.
— Только не смейся, но скажи, пожалуйста, не могло ли быть так, чтобы этим мужчиной был мой отец?
— Отец? Да ты что! Разве он походил на того ненормального? Да с чего ты взяла-то это?
— Ты же сама говорила Софьюшке, помнишь, что он сидел?
— Ну и что? Он и сидел-то меньше года, а потом амнистия была.
— Но ты точно знаешь, что это был не он?
— Конечно.
— А где же тогда он?
— Не знаю. Сколько раз тебе одно и то же говорить? Я попросила его уехать, когда он в Магадан вернулся. Больше мы не виделись.
— И писем он не писал?
— Я их не читала.
— Но ведь какие-то друзья у него оставались?
— Не знаю, девочка. Это было двадцать с лишним лет назад. Все уже разъехались давно.
— Их адресов ты тоже не знаешь.
— Конечно.
Все ясно. Остается только о балете говорить. Но ведь врет она, нагло врет — и не подкопаешься, ничем эту оборону не опрокинешь. Что известно? Фамилия, имя и отчество, место и год рождения. Но такое дело даже милиция не примет к розыску — нет оснований, было бы Нине Сергеевне лет десять-пятнадцать, тогда понятно: найдите папу, пусть алименты платит. А теперь нет оснований. И никакая организация не вправе заинтересоваться гражданином Сергеем Дергачевым, если он ничего предосудительного не совершил: живет — и пусть себе живет как хочет, не так ли…
И если мама Софьюшке недавно об отце рассказывала, то, значит, Софьюшка о нем раньше ничего не знала, хотя их знакомство примерно в то время произошло, когда дядя с Петрушкой приходил, — в 54-м или в 55-м. Ни с какой стороны не подкопаешься — глухо, как в танке. Надежную оборону эта амазонка — родная мамочка — построила. С ее точки зрения все правильно: дети должны знать только матерей — так всегда у амазонок было. А детям почему-то мерещатся глупые сцены вроде семейного чаепития у сверкающего самовара или, ладно уж, около дорогого папочки наполовину опорожненная четвертинка посверкивает — представим, что это воскресное утро. Но не было у них никогда самовара, а четвертинок в Магадане и подавно никогда не продавали — не за что папочкиному образу зацепиться, тает он, пропадает, одна муть в душе остается.
Можно Аллу Константиновну еще раз о конверте с номером телефона спросить. Только стоит ли так издеваться? В конце концов, всю свою жизнь Алла Константиновна для нее жила, и все, чего Нина сейчас добилась, на том, заложенном в детстве фундаменте держится — ведь именно в те ранние годы амазонка во всей своей прелести и величии начала формироваться. И нечего себя нелепыми мыслями мучить: нету папочки — и хорошо.
А про конверт Алла Константиновна сама скажет, когда момент наступит. Ясно ведь, что Драконша. Может быть, пора уже от нее книги потихоньку переносить, а то потом мало ли что с этой комнатой сделают — опечатают еще, как у Лампиона.
37
…Он заворочался в кустах и открыл глаза. Вода уж» перестала прибывать, и она, освоившись, медленно, потому что скованность все еще не отпускала, приседала, погружалась в нее, и напряженность поднималась выше и остановилась у груди, у испуганно бьющегося сердца.
— А выпить у тебя ничего нет? — спросил он из кустов.
Она предостерегающе подняла руку, и тут, после крохотной паузы, взметнулась до люстры высокая волна и закачались разноцветные, из спекшихся стеклянных пузырей стаканы, мешая между собой голубое, желтое и оранжевое. А может быть, она сама задела эти стаканы вскинувшейся в такт музыке рукой. Теперь все мелькало, вздымалось, рушилось вокруг нее, и в этом хаосе, сохранившем лишь узкую песчаную полосу, поросшую редкими кустиками, из которых на нее смотрели какие-то — ей некогда было понять какие, но главное, что они были, — глаза, в этом движении исчезла ее скованность, и, ощущая свободу и силу в каждом мускуле, она тянулась вверх, выскакивала из-под рушившихся на нее волн, и сердце стучало что-то похожее на «вот и все, вот и все» или «только так, только так», пока самая высокая волна не накрыла ее с головой и не бросила на мягкое, теплое дно и эта фраза — «вот и все, вот и все» — не стала медленно уходить.