И тут же, пустив струйку дыма, непроизвольно и отрешенно задумался о чем-то своем, потаенном. О том, что даже при встрече со своим Демоном во сне или наяву, в слезах или без слез, он желал бы полагаться не на слепой случай, но на творимую собой и внешними – Свыше! – обстоятельствами судьбу. «Лучше вызов и приговор суровой судьбы, чем прикол дурацкого случая, – подумал, щуря уже сухой глаз от сигаретного дыма. – Даже в бесподобном Лермонтовском «Фаталисте», когда между Печориным и Вуличем происходит, как бы, смысловая заочная дуэль и когда всё построено на предположении, заряжен пистолет или не заряжен, все приготовления к смерти, все надежды на выживание оставляет за собой не наивно-фатоватый драгунский капитан, но сама человеческая Судьба. И эти Лермонтовские Судьба и Демон совсем не литературные приемы, не средства эпатажа, а чудная попытка поэта выразить некий глубинный весомый опыт противостояния человеческой души и с вселенским злом, и с космосом добра, и со свободой выбора в смеси добра и зла. И какова же жестокая подсказка ночного чернокрылого супостата – свобода выбора не прекрасна, а только фатальна? Ключом и шифром подсказки Лермонтова, его Рокового Демона, является предопределение бытия и судьбы человека с фатальной неизбежностью событий, которые, независимо от свободного выбора человека, уже запечатлены наперёд. И предопределение с непреодолимым фатумом реально «физически» проявляются как изначально заложенные структурные свойства череды событийных точек пространства и времени «здесь и сейчас», от начала до конца зависящих друг и друга. Что бы ни предпринимал человек, всё равно его личная, абсолютно бескорыстная свобода воли попирается Фатумом, Роком, с его жёстким предопределением – не так ли?
Он потушил сигарету с шальной мыслью, мол, даже в студенческие и аспирантские годы не затягивался жадно утра, даже со смертью жены не зацепился, как утопающий за соломинку, ни за алкоголь, ни за курево – зная, благодаря своему дару «нюха», как легко может наступить пресыщение и даже отвращение. Он зацепился только за тонкую спасительную соломинку бесшабашного изобретательства, программирования и математического моделирования сложных физических и технологических объектов обозримой или далёкой научной перспективы, да и написание никому не нужных стихов «для души» в своих бесконечных раздумьях, численных экспериментах и командировках. А здесь ишь ты, подсказка чернокрылого супостата вырубила мысленно напрочь, и дымить заставила. «Свобода выбора фатальна» – и точка.
Так ведь подсказал не кто-нибудь, а сам ночной печальный Демон, дух изгнанья – зачем, почему именно сейчас, почему в слезах? Не над своей же судьбой он плакал? Если над моей судьбой плакал, то почему так горько и безутешно? Неужели и впрямь, вообще, свобода выбора есть, и всегда фатальна свобода выбора, в частности достойны только безутешного плача? Может н не прав со свободой выбора или прав только наполовину, на четверть с этой чертовой фатальной свободой выбора? А если бы ночной гость взял бы, да рассмеялся и захохотал над тобой, тебе было бы легче? Конечно, нет, еще было бы тоскливей и безнадежней – хоть хохочи, хоть плачь. Даже обидней и противней, когда над тобой, над твоей судьбой Демон хохочет, ржет, как сивый мерин. А он тихо и безутешно плакал, и глаза его были мокрые от горьких слез. Есть ли он, вообще, в природе этот печальный чернокрылый Демон или это только порождение воображения юного гениального поэта, погибшего от выстрела бездарного Мартынова? Ведь поэт писал своего Демона чуть ли не всю жизнь, с младых ногтей до последней дуэли – зачем, вот в чем вопрос? Неужели легче жить с Демоном в душе, не отпускающим, мучающим? Вдруг он и к Лермонтову присаживался ночью к изголовью и говорил: «Свобода выбора фатальна», может, другие печальные афоризмы извлекал из своей головы? Возможно, тоже плакал Демон над судьбой поэта, когда тот еще и не представлял себя поэтом со своей стезей удивительной и трагической одновременно?
Он вспомнил, что удивительный поэт от Господа Михаил Юрьевич Лермонтов так и не опубликовал свою многострадальную поэму при жизни, писал и переписывал строки о Демоне всю жизнь, с четырнадцатилетнего возраста буквально до самой гибели на дуэли, причем до конца жизни испытывал явную неудовлетворенность своей поэмой. Если бы не ранняя гибель в неполные двадцать семь лет, он бы снова и снова возвращался к текстам детства и юности – только вот на чем бы он остановился? Вряд ли, первое полное издание поэмы, осуществленное в Германии, в Карлсруэ доброхотами, по «придворному списку» (когда с последним рукописным вариантом поэмы по совету Жуковского захотел ознакомиться наследник царя), через пятнадцать лет после его гибели на дуэли обрадовало бы Лермонтова?