Елена Лабрус
Свободен. 2. Свободен - 2
Глава 1
— Так, так, отдел материально-технического обеспечения, — радушно встречает нас Элла Лисовская, поднимаясь из-за стола. Я едва вернуться успела. Едва зашла в кабинет. Да что там, ещё поцелуй моего Рыжебородого Бога на губах не остыл, а она нас уже вызвала. — Проходите, проходите.
Сама отодвигает для нас стулья эта новоявленная коммерческий директор холдинга. И садится не во главе переговорного стола, а напротив меня. Рядом с Рачковой, вежливо покашливающей, но явно, как и все, не знающей, что ожидать от этой приятной брюнетки с влажным взглядом газельих глаз.
А она хорошенькая эта Эллочка. Да что там, красавица! Про таких говорят: домашняя девочка. И не скажешь, что бизнес-леди. И не поверишь, что деловая, хваткая, зубастая. Всё в ней источает уют, кротость, мягкость, приветливость. От тёплого свитерка, надетого вместо строго костюма, до очаровательно женственных черт лица и ласковой улыбки, которой она одаривает каждого, называя по именам.
— Наталья Петровна, — улыбается она словно агент «Орифлейм», зазвавший домохозяек на презентацию. — Наталья Витальевна, Лана Валерьевна. Никого не перепутала?
— Нет, — машем мы головами, отвечая недружным хором.
— Ну и славно. Как вас мало, я даже растерялась, — открывает она перед собой ежедневник и миленько покусывает колпачок ручки, вчитываясь в свои заметки. Такая безобидная. Такая дружелюбная. Что уже хочется блевануть.
Мой будущий и её несостоявшийся муж не сказал о ней ни одного плохого слова. Честь ему, конечно, и хвала за это, но решение его отца объединить «ЭйБиФарм» и «Эллис-Групп» в холдинг, коснулось лично нас обоих, раз теперь придётся каждый день видеть эту Эллу Маратовну, как она только что представилась.
Более того, мне придётся подчиняться ей. Потому что я всего лишь менеджер. А ей — подчиняться Танкову. Потому что парень, который сделал предложение руки и сердца нам обеим, теперь исполнительный директор. И да, субординация в любой компании — это, конечно, святое. Но какое значение имеют все эти бейджики и таблички на дверях кабинетов, когда, глядя друг на друга, мы думаем одно и то же: «Он с ней спал (спит)». Нужное подчеркнуть.
И угадайте, кого она просит задержаться, после того, как поясняет перспективы работы в холдинге и расширение нашего отдела?
— Я не буду делать вид, что мне всё равно, — плотно закрывается она дверь и встаёт напротив. — Есть вещи, которые не забываются. Ни через год, ни через два, ни через двадцать. Никогда. Это больно. Это обидно. Это до такой степени жестоко, что ты не можешь поверить в реальность происходящего. Когда утром он встал, поцеловал тебя сонную, как обычно на прощанье, оставил в кофеварке твою порцию кофе, на столе записку «Люблю тебя! Не скучай!», а вечером сел напротив, посмотрел в глаза и сказал: «Прости! Мы не можем быть вместе. Это будет неправильно». И даже вещи свои не забрал. Просто встал и ушёл.
— Элла, мне…
— Нет, тебе не жаль, — останавливает она меня взмахом руки. — Ты думаешь, что я сука, которая решила во что бы то ни стало его на себе женить. Используя влияние на отца, акции да, собственно, какая разница что, ведь на войне все средства хороши. И да, я готова на что угодно, — опирается она руками на стол, нависая надо мной. — но не ради того, чтобы отомстить… Чтобы заткнуть эту боль. Боль, с которой я живу два этих грёбанных года. Боль, которая не лечится ничем. Ни алкоголем, ни таблетками, ни психологами. Ничем. Только его руками.
Она стоит ещё пару секунд, глядя на меня в упор. А потом отворачивается и уходит к окну. Разглядывает жёсткие листья замиокулькаса. Разворачивает горшок с цветком другой стороной к свету. И словно совсем забывает о моём существовании.
И я физически чувствую её боль. Из женской ли солидарности или просто чисто по-человечески да, я её понимаю. Прекрасно понимаю. Но что бы я сейчас ни сказала, это будет использовано против меня. Потому что ей не нужны ни моё сочувствие, ни моя жалость, ни советы, ни сострадание, ей нужен материал, из которого она по своему усмотрению сделает что угодно: построит обвинительное заключение, сошьёт саван, в который меня завернёт и похоронит, или совьёт гнездо, как та ласточка, из всего что плавает на поверхности, обильно сдобрит своей ядовитой слюной и поселится в нём, чтобы пестовать свои обиды как пустые яйца.
— И всё же мне жаль, — встаю я из-за стола, не желая продолжать этот бессмысленный разговор. Я ничем не могу ей помочь. И я не девочка для битья, чтобы тыкать в меня палкой просто потому, что он выбрал меня. — Я могу идти?