— Это очень благородно с твоей стороны, старина, — проникновенно произнес Бингхэм. И тут же глаза его радостно зажглись. — Послушай, старина, ты можешь завтра весь день пользоваться нашей изумит центрифугой!
— Ой, ну что ты…
— Да, дружище. Я настаиваю на этом.
— Ты просто поражаешь меня своей добротой, Бингхэм.
— Для тебя, старина, мне ничего не жа.
Апрель промелькнул как один день. И вдруг я стал все чаще и чаще замечать какую-то непривычную тоску. Поначалу это меня озадачило: дела мои шли в гору, карьера складывалась блестяще, однако меня не отпускало странное ощущение, будто в жизни моей чего-то не хватает. Мне даже закралось в голову мрачное подозрение, что моя хандра — это предвестник какого-нибудь невроза, и я, не выдержав, поделился своими опасениями с Гримсдайком. Мы тогда сидели за пинтой горького эля в пабе «Король Георг».
— Мне даже трудно это толком описать, — пожаловался я. — Какая-то вечная неудовлетворенность. Сам не могу понять, с какой стати. Работа доставляет мне удовольствие, я с головой влез в хирургию, ребята у нас прекрасные, и даже Бингхэма я уже целых два дня не видел. Казалось бы, что еще надо человеку для счастья? Так нет же. Может, мне нужно заняться музыкой или искусством?
Гримсдайк расхохотался:
— Нет, старичок, тебе не музыка нужна, а женщины. Хотя бы одна бабенка, но приличная.
Я был искренне удивлен.
— Ты шутишь?
— Нисколько. Симптомы безошибочные. Мы ведь с тобой больше не студенты, а уважаемые граждане, да хранит нас Бог. А, как сказала Джейн Остин, «очевидная истина гласит, что любому одинокому мужчине, обладающему мало-мальски приличным состоянием, необходима жена».
— Жена! — вскричал я, охваченный ужасом.
— Ну, лично я не советовал бы тебе заходить так далеко, — ухмыльнулся Гримсдайк. — Но смысл ты понял.
Пораскинув мозгами над гримсдайковским диагнозом, я пришел к выводу, что мой друг прав. По счастью, лечение никаких сложностей в себе не таило. Вернувшись в больницу полноценным врачом, я сразу почувствовал весьма ощутимую разницу между собой и сотнями молодых женщин, которые у нас работали. Помимо бесчисленных медсестер, нянечек и сиделок, у нас трудились пышущие здоровьем диетсестры, аккуратные секретарши, застенчивые лаборантки, грациозные массажистки, которых мы за глаза называли «шлеп-лап милашками», и многие-многие другие притягательные особы женского пола. Но самые разбитные девахи подобрались почему-то в рентгенологических кабинетах. Пока мы были студентами, все эти дамочки подчеркнуто не замечали нас, как женщины в призывных пунктах не обращают внимания на голых парней-новобранцев. Теперь же, когда мы стали дипломированными врачами и, следовательно, вполне достойными объектами для создания семейных уз, благосклонные взгляды устремлялись на нас со всех сторон, словно из рога изобилия.
Старшая сестра из женского отделения мистера Кембриджа уволилась незадолго до моего прихода, и пациенты временно оставались под началом штатной медсестры по фамилии Плюшкиндт. Бледная, худощавая, темноволосая, со вздернутым носиком девушка была бы даже хорошенькой, если бы не прическа, по которой, казалось, прошелся подвыпивший садовник, впервые взявший в руки садовые ножницы. С первого же моего появления в отделении сестра Плюшкиндт смотрела на меня как на свою собственность. Это вполне соответствовало устоявшимся в больнице традициям: штатная медсестра имела право первого выбора; тем не менее сестра Плюшкиндт подчеркивала нашу близость на каждом шагу. Лично мне больше нравилась ее помощница, веселая, рыженькая и веснушчатая шотландка по фамилии Макферсон, с которой я охотно точил лясы, когда сестра Плюшкиндт выходила из отделения. По возвращении она прямиком шла к нам и, строго глядя на ослушницу, отправляла ее проверить, в порядке ли «утки». В один прекрасный день сестра Плюшкиндт вернулась с обеда как раз в тот миг, когда мы, оставшись вдвоем в санитарной комнате, весело хихикали над какой-то шуткой. С тех пор сестра Плюшкиндт перестала ходить на обед, да и вообще старалась лишний раз не покидать отделения. По ее словам, она была слишком предана делу, чтобы отвлекаться по пустякам; всем же окружающим было ясно, что она пыталась не спускать с меня глаз.
— Вам не нужно заштопать какие-нибудь носки? — спросила она меня однажды утром. — Принесите, и я их заштопаю. По вечерам мне заняться нечем. Все равно торчу дома.
Мы с ней сидели вдвоем в ее маленькой комнатке, примыкающей к отделению «Постоянство». Мебель в каморке была обтянута канареечным ситцем, а полки заставлены безделушками. Каждый день сестра Плюшкиндт приглашала меня туда та чашечку кофе с молоком, который подавала совсем молоденькая санитарка. Достав из ящика свежевыпеченный шоколадный бисквит, сестра Плюшкиндт придвинула его мне, а сама уселась на диван, положила ноги на табурет и закурила.