— Одну минуточку, миссис, — сказал я тучной женщине, жаловавшейся на мозоли, после чего встал и приблизился к вредному старикану. — В чем дело? — суровым тоном осведомился я. — Что вы себе позволяете?
Старый хрыч испуганно встрепенулся.
— Я все видел, — продолжал я, распаляясь все больше и больше. — Думаете, вы самый умный? Пролезли украдкой и считаете, вам это сойдет с рук? От этой царапины вы не умрете, а здесь много людей, которым помощь необходима куда больше, чем вам. И вообще, где ваша карта?
— Карта? Простите, пожалуйста, — проблеял он, — но я не знаю, какую карту вы имеете в виду.
— Вы что, папаша, читать не умеете? — развел руками я. — За дверями висит плакат размером с Триумфальную арку. Там четко и ясно написано, что все пациенты должны получить у регистратора медицинскую карту. Так что валите отсюда и получите ее.
— Простите, но я не знал…
— Шевелите ногами, папаша, — отмахнулся я и вернулся к толстушке уже в приподнятом настроении.
Однако не прошло и нескольких минут, как назойливый старикашка возвратился, держа в руке медицинскую карту. На сей раз он сразу принялся слоняться вокруг меня. С минуту я делал вид, что не замечаю его, но в конце концов не выдержал.
— Какого дьявола вам теперь-то еще надо? — взорвался я. — Почему вы не можете спокойно посидеть в очереди, как все остальные?
— Видите ли, я очень спешу…
Я чуть не задохнулся от негодования.
— Он спешит, видите ли! А остальные, значит, по-вашему, не спешат? Я ведь, между прочим, тоже спешу. Сядьте в самый конец очереди.
— Может быть, мне стоит объяснить вам…
— Ваши объяснения меня не интересуют, — отрезал я. — Если вы не сядете на место, я попрошу полицейского усадить вас силой.
У старикана отвалилась челюсть. Я мысленно поздравил себя — поделом нахалу.
— Ну что вы, доктор, — выдавил он, — разве можно так обращаться с приличными…
— Хватит препираться! — оборвал я. — И вообще, снимите свою дурацкую шляпу!
— Что здесь происходит? — прогремел внезапно сзади до боли знакомый голос.
Резко развернувшись, я очутился лицом к лицу с профессором. Прежде мне едва удавалось обменяться с ним даже парой слов: он был слишком занят академическими проблемами, чтобы снисходить до малой операционной. Длинный нос и выдающийся подбородок делали профессора похожим на мистера Панча[3]. Лишь один раз его видели улыбающимся — в день, когда сэр Ланселот Шпротт прикатил в клинику на новехоньком лиловом «роллс-ройсе», который туг же, на глазах у всех студентов, был буквально расплющен каретой «скорой помощи».
— Этот пациент, сэр… — начал было я.
— Что-нибудь не так, Чарлз? — пробасил профессор, сдвинув брови.
— Да, в некотором роде, — кивнул старикан. — Этот молодой человек очень груб со мной.
Профессор взглянул на меня, как на лабораторную крысу, подцепившую необычную болезнь.
— По-видимому, мне стоит представить вам своего друга, судью Хопкрофта, — медленно, с расстановкой проговорил он. — Обедая со мной, он по неосторожности порезал палец. Я как раз собирал инструменты, чтобы зашить его рану.
Я молча уставился на него. Пол подо мной закачался и стал уходить из-под ног.
— Как, говорите, ваша фамилия? — спросил профессор. — На комиссии я плохо ее расслышал.
— Гордон, сэр, — прохрипел я.
— Гордон, значит? — Профессор несколько раз укоризненно помотал головой.
— Как-как? — переспросил судья Хопкрофт, в упор уставившись на меня.
Я повторил.
— Вот как, значит, Гордон, — зловеще произнес он. — Что ж, постараюсь запомнить.
Когда они скрылись за ширмой, мне показалось, что я не только не задержусь на этом месте, но при первом же столкновении с законом попаду в Дартмур[4], где и проведу остаток своих дней.
Глава 2
В течение нескольких последующих недель я с равной тревогой вчитывался в резолюции, которые накладывал профессор на карточки пациентов с установленными мной диагнозами, и в заключительные речи судьи Хопкрофта при вынесении приговоров. Бингхэм теперь всякий раз нагло ухмылялся в разговорах со мной, став вконец невыносимым. Он был явной жертвой особо злокачественной формы заболевания, которое в наших кругах называли дипломатозом и которое проявлялось одновременно в мании величия и полнейшем склерозе по отношению к самым недавним событиям. Избавившись от куцей студенческой тужурки, он теперь неизменно расхаживал в долгополом белом пиджаке и никогда не расставался со стетоскопом, дужки которого горделиво торчали у него на шее, словно рога забияки-оленя. По клинике Бингхэм передвигался исключительно торопливой, несколько дерганой поступью, давая всем понять: его ждут срочные консультации и безнадежные больные; с пациентами, их родственниками и практикантами он разговаривал торжественным и усталым голосом, как врач викторианской эпохи, сообщавший трагичную весть; наконец, тяжкий груз давившей на него ответственности не позволял Бингхэму узнавать своих бывших и менее удачливых сокурсников и уж тем более не оставлял времени здороваться с ними.