До тех пор пока Миэко не исполнилось три года, жизненные бури миновали нас, но затем в моих делах начались трудности. И лишь благодаря Ёсиэ, настоявшей на том, чтобы заложить ее квартиру, мое издательство было спасено от банкротства. Кризисное положение сохранялось еще в течение года, после чего наконец дела вошли в нормальную колею. Казалось, что я смогу наладить нашу жизнь по-прежнему. Однако теперь Есиэ начала сомневаться в моей любви.
Когда издательские дела зашли в тупик, привычный ритм моей жизни нарушился. Для нормального образа Жизни не стало хватать времени. Ёсиэ тоже понимала, что мне трудно, что работа фактически поглощает все мое время. Именно поэтому она искренне ценила те крохи свободного времени, которые мне удавалось выкроить для нее. Но я был глух к ее переживаниям. А ведь достаточно было бы окликнуть ее, нежно обнять. Да и не обнять даже, а просто ласково позвать: «Ёсиэ!» Я не придавал этому значения и ничего не замечал. Впрочем, если бы и заметил, вряд ли бы смог что-нибудь сделать, находясь в таком состоянии, когда днем и ночью из головы не выходили денежные проблемы. Обычные человеческие радости отдалились от меня.
С Акико ситуация была иной: ее любовь ко мне ничуть не изменилась. Будучи хозяйкой дома, она имела уже стабильную семью. Акико связывали со мной прочные узы, не требующие подкрепления словами нежности. А я стиль отношений, сложившийся у нас с Акико, в какой-то момент перенес на Ёсиэ, даже не предполагая, что это обострит ее тревогу. Видя, что этот стиль, несмотря на то что дела поправились, не меняется, она уверилась, что я разлюбил ее. Ёсиэ мучилась сомнениями в моей любви, а у меня не находилось для нее никаких других слов, кроме «не волнуйся, все в порядке». Я-то полагал, что Ёсиэ тревожится не из-за моей любви, а ее смущает положение незаконной жены. Однако для меня проблема нашей жизни с Ёсиэ была неразрешима – ведь если бы эту проблему можно было обойти хотя бы на какое-то время, она бы уже не существовала.
– Разве стоило бы жить, если бы на свете не было любви? Но когда она есть, можно жить невзирая ни на какие трудности. До сих пор я никогда не говорила тебе об этом. Я хочу верить в твою любовь, и я верю, правда. Но чувствовать твою любовь я перестала. – В таких словах время от времени выражала мне Ёсиэ свои сомнения. Но после нескольких дней отчужденности снова наступали светлые дни. Ёсиэ веселела, и зрачки ее глаз становились тогда светло-коричневыми. Каждый раз, встречая ее щедрую улыбку, я верил, что это я помог стать Ёсиэ прежней.
Прошло несколько спокойных месяцев. Журнал раскупался хорошо, тираж его неуклонно рос. Улучшилась конъюнктура и с договорами на рекламу. Но тут меня постигло крупное несчастье. Не знаю, как объяснить, но случилось так, что друг обокрал меня на тридцать миллионов иен. В моем крохотном издательстве заткнуть такую прореху не было никакой возможности. Сразу же начались трудности с оборотом капитала, выпуск журнала стал нерегулярным. Сотрудники один за другим покинули издательство, и в конце концов я стал выпускать журнал один. Днем мотался по городу по денежным делам, ночное время уходило на написание статей. Получалось, что я круглосуточно был привязан к работе. От такой жизни я похудел, стал хуже видеть. Дома я не ночевал, поэтому Акико часто навещала меня на работе, приносила смену одежды. Коротко рассказывала о Хадзимэ, о Дзиро, иногда о соседях, после чего сразу же возвращалась домой.
– Ну как поживаешь? – обычно спрашивал я.
– Да я ведь вдовушка. Хадзимэ зовет меня кухонно-стиральной машиной. – Акико начинала деланно-сердитым тоном, но потом не выдерживала и весело смеялась. Я принимался подробно рассказывать о своих трудностях.
– Не надо, не надо! Можешь не рассказывать, я и слушать не хочу. Извини, что отвлекла. – И, поспешно собрав вещи, она уходила.
Когда в издательстве еще работали женщины, жена вела себя иначе, задерживалась немного поболтать. Теперь же, когда я остался один, более пяти минут не сидела. Навещая меня, держалась натянуто, поскольку мы все-таки находились в гостиничном номере, пусть даже и являющемся местом моей работы. Никого, кроме меня, в комнате не было, это создавало атмосферу какой-то секретности, что несколько смущало щепетильную Акико. Когда она уходила, я испытывал облегчение и глубоко вздыхал, словно вынырнув из воды. Почему-то приходила на память пора распускания почек на деревьях. Я изо всех сил старался воскресить запах весеннего ветра, настоянного на аромате молодой листвы.
Как-то Акико нашла в комнате редакции женский носовой платок. Жена спросила о нем сотрудниц и удостоверилась, что это не их вещь. Когда через несколько дней я вернулся домой, Акико показала его мне.
– Вот, в редакции нашла.
Я не имел никакого представления, чья это вещь. Ёсиэ ни разу не появлялась в редакции. Ясно, что платок не ее. Платок украшала ручная вышивка, и даже незнатоку было понятно, что это дорогая вещь. Скорее всего, его потеряла одна из посетительниц редакции, но у меня не было желания тратить силы на объяснения. Раздраженный, я резко бросил в ответ:
– А я что, должен знать, чей он? – и оборвал наш разговор. Спустя полдня, уже в редакции, мне внезапно пришло в голову, что я допустил непоправимую оплошность. Акико и не собиралась уличать меня. Просто у нее – и это вполне естественно – возникло желание убедиться в моей любви. Ей хотелось увидеть мою растерянность, услышать оправдания и таким образом почувствовать, что она мне не безразлична. Я вдруг, словно разгадав какую-то загадку, понял нынешнее психологическое состояние жены. И в случае с платком она лишь попыталась, правда в несколько странной форме, преодолеть наше отчуждение. Разумеется, Акико, часто заглядывавшая в редакцию, понимала, почему я ни на шаг не мог отлучиться с работы, однако все это Длилось слишком долго. Если к Ёсиэ, квартира которой находилась неподалеку от редакции, я все же, пусть и ненадолго, заскакивал, то домой не ездил целых полгода. Так что вопросы и сомнения Акико насчет платка были вполне объяснимы. А мне следовало бы отнестись к этому с большим вниманием, будь я действительно озабочен настроением Акико. Однако тогда я был слишком замотан. Денежные затруднения постоянно держали меня во взвинченное состоянии, кроме того, каждый день, борясь с усталостью, я вынужден был писать статьи для журнала. Лишенный необходимой заботы и поддержки (Ёсиэ тоже перестала заботиться обо мне), я боролся в одиночестве, задыхаясь, словно рыба, выброшенная на берег.
Вечером я пробовал, но никак не мог вспомнить выражение лица жены, замолчавшей после нашего разговора. Ведь я в тот момент даже не взглянул на Акико. Вспоминались только ее уныло опущенные плечи, когда она искала, куда бы спрятать платок. Почему я не обнял эти плечи? Почему не сказал ни одного ласкового слова? У меня возникло ощущение, что комнату заполняет серая пустота. Усталость, нервозность, бессилие все больше охватывали меня, зона пустоты становилась все шире. И, обращаясь к этой пустоте, я бессильно взывал: «Акакио!» Однако мои слабый зов не долетал даже до угла комнаты. Ну конечно же, она хотела моего участия. Но я выдохся. Сейчас у меня нет сил поднять даже словарь. Я заплакал. Слезы лились безостановочно, потоком. Даже не верилось, что в моем исхудавшем, похожем на засохшее дерево теле может быть столько влаги.
Да, весь этот год я терпел бедствие и походил на путника, застигнутого бурей в пустыне. Я сознавал, что и Акико вместе со мною шагала по этой пустыне. Однако, когда она протянула ко мне руки, прося глоток воды, я от нее отвернулся.
Только теперь я понял ситуацию, в которой оказался. Урон, нанесенный бывшим другом, не только выбил из колеи мое издательство и довел меня до разорения. Главное – прежнего меня уже не существовало. Я превратился во вспыльчивого и черствого человека. По-настоящему Акико следовало бы разлюбить меня и бросить. Ведь, хотя я понимал, что за двадцать лет супружества причинил жене немало горя, мое тогдашнее поведение было гораздо большим преступлением, чем супружеская неверность.