Занятия проводились по пятницам во второй половине дня, что создало новую проблему для несчастной школы. В то время как на большинство занятий детей ничем заманить было невозможно, посещаемость этого урока просто зашкаливала, так что приходилось учащихся выгонять. «Дети приходили в шесть утра и уходили в пять часов следующего утра», – рассказала Бэриш. Они работали намного усерднее, чем на любых других уроках, увлеченные тем, чем и должно заниматься образование, – учились самовыражению.
Используя, по словам Бэриш, все, «что было в свободном доступе в Сети», и довольно простые инструменты для микширования «изображения, звука и текста», учащиеся на этих уроках создали ряд проектов, рассказывавших о насилии с применением оружия нечто такое, что мало кто прежде осознавал. Это был предмет изучения, близкий и жизненный для подростков. Программа «вручила им инструмент и научила их понимать и обсуждать это», – пояснила Бэриш. Инструмент успешно подвиг детей на самовыражение куда успешнее и сильнее, чем один только текст. «Если бы им велели написать сочинение на данную тему, они просто отпросились бы из класса и пошли по своим делам», – считает Бэриш. Отчасти она, несомненно, права, потому что самовыражение в письменных работах – не самая яркая способность этих учащихся. Да и текст – не самая подходящая форма для выражения таких мыслей. Сила послания заключалась тут в связи с формой выражения. «Но разве образование существует не для того, чтобы учить детей писать?» – спросил я. Отчасти, конечно, да. Но зачем мы учим детей писать? «Образование, – пояснила Дейли, – нужно для того, чтобы показать детям способ «построения значения». Говорить о том, что все упирается только в писанину, все равно что утверждать, будто обучение письму преследует только цель научить детей не делать ошибок в словах. Текст – всего лишь часть «построения значения», причем становящаяся все менее важной». Так сказала Дейли в наиболее интересной части интервью.
Необходимо дать учащимся средства для «построения значения». Если давать им только текст, они ничего не сделают. Потому что не могут. Понимаете, у вас есть Джонни, который может посмотреть видео, поиграть на приставке, исписать граффити все ваши стены, может раздолбать вам машину… он многое может. Он только не может читать ваши тексты. И когда Джонни приходит в школу, вы говорите ему: «Джонни, ты неуч. Ты ничего стоящего делать не умеешь». Ну, и Джонни остается одно из двух – послать подальше или вас, или самого себя. Если его собственное «я» чего-то стоит, то он пошлет вас. А если вместо всего этого вы скажете: «Ну, раз уж ты столько всего умеешь, давай поговорим вот о чем. Сыграй мне ту музыку, которая отражает все это, или покажи мне снимки, которые отражают это, или нарисуй мне что-нибудь про это». Не просто вручить ребенку видеокамеру со словами: «Давай поиграем с видеокамерой и снимем небольшое кино». Напротив, помогите ему на деле взять эти понятные вам элементы, знакомый вам язык, построить нечто значимое по теме… Это наделяет громадной силой. Именно это происходит, в конце концов, на таких занятиях, но обычно учащимся приходилось сталкиваться с проблемой: «Надо объяснить вот это, и надо написать то-то». Как рассказывал Стефании один из учителей той школы, в таком случае они переписывают один абзац пять, шесть, семь, восемь раз, пока не выйдет правильно.
А это им было нужно. У них была причина для занятий. Они желали высказаться, а не просто прыгать сквозь расставленные вами обручи. На самом деле они хотели воспользоваться языком, которым не слишком хорошо владеют. Но они уже осознали свои возможности в этом языке.
Когда два самолета врезались в башни Всемирного торгового центра, третий – в Пентагон, а еще один упал на поле в Пенсильвании, все медиа мира обратились к новостям. В любой момент практически каждого дня той недели и еще в течение нескольких недель телевидение, да и медиа в целом, пересказывало хронику событий, которым мы были свидетелями. Рассказ был пересказом, потому что все описываемое мы видели сами. Гениальность этого жуткого террористического акта заключалась в задержке второй атаки, которая по времени была четко определена так, чтобы весь мир ее увидел. Эти репортажи все больше отдавали чем-то знакомым. Музыка, оркестрованная для заполнения пауз, компьютерная графика, мелькающая на экране. Однотипные интервью. «Уравновешенность» и серьезность. Новости в той хореографии, которую мы привыкли видеть и уже ожидаем, «новости как развлечение», даже если развлечение – трагедия. Но вдобавок к этим наработанным новостям о «трагедии 11 сентября» те из нас, что выходили в интернет, увидели и совсем иные отчеты. Интернет был полон свидетельств о тех же самых событиях. Однако интернет-отчеты имели совсем другой оттенок. Некоторые создавали фотогалереи снимков со всех концов света и представляли их в виде слайд-шоу, сопровождаемых текстом. Кое-кто вывешивал открытые письма. Были и звукозаписи. Гнев и отчаяние. Встречались попытки докопаться до сути. Словом, нам случилось строить сарай всем миром (в том смысле, в каком использовал это выражение Майк Гудвин в своей книге «Киберправа») вокруг новостного повода, приковавшего внимание всей планеты. Были ABC и CBS, но был еще и интернет. Я не собираюсь просто восхвалять интернет, хотя считаю, что люди, причастные к этой форме самовыражения, достойны похвалы. Вместо этого я хочу указать на значимость этой формы. Потому что, подобно Кодаку, интернет позволил людям создавать образы. И как в фильме школьника из автобуса проекта «Просто думай!», визуальные образы стали соединяться со звуком и текстом.
К тому же, в отличие от любой технологии простого запечатления образов, интернет позволяет делиться своим творчеством с огромным количеством людей практически мгновенно. Это нечто новое в нашей традиции. Не в том, конечно, дело, что культуру можно запечатлеть механически или критически комментировать события. Суть в том, что это смешение снимков, звука и комментария можно широко распространить практически мгновенно.
11 сентября не стало аберрацией. Это было началом. Примерно тогда же в общественное сознание начинала проникать необычайно развившаяся потом система коммуникаций: веб-лог или блог. Блог – это разновидность публичного дневника. В некоторых культурах, например, в Японии, он функционирует во многом как дневник. Там он представляет собой публичную хронику фактов частной жизни – своеобразный электронный Джерри Спрингер, доступный из любой части света. Однако в Соединенных Штатах блоги приняли совсем иной облик. Есть такие, кто использует их для того, чтобы просто рассказывать о своей частной жизни. Но многие заняты тем, что читают публичные лекции. Обсуждают вопросы общественной важности, критикуют других за ошибочные взгляды, критикуют политиков за принятые решения, предлагают решения очевидных для всех проблем. Блоги создают ощущение виртуального вече. Вече особого, где мы необязательно надеемся собраться все сразу, где разговоры могут быть и несвязанными. Лучшие из записей в блогах относительно коротки, они обращены прямо к чужим мнениям с критическими словами или с дополнениями. Блоги являются, возможно, наиважнейшей формой несрежиссированного общественного полилога из всех, что мы имеем.
Это сильное заявление. Однако оно многое говорит о нашей демократии, а не только о блогах. Это та часть Америки, которую сложнее всего принять нам, любящим Америку: наша демократия атрофировалась. Конечно, у нас есть выборы, и в большинстве случаев суды признают их итоги. На этих выборах голосует относительно малое число людей. Избирательный цикл окончательно профессионализировался и превратился в рутину. Большинство из нас считает это демократией. Но демократия никогда не состояла из одних только выборов. Демократия означает народное правление, и правление – это нечто большее, чем просто выборы. В нашей традиции это также означает контроль через вдумчивые обсуждения. Это было идеей, захватившей воображение Алексиса де Токвилля, французского адвоката XIX века, который составил самое важное описание ранней «Демократии в Америке». Его очаровали не народные выборы, а присяжные – институт, давший право обычным людям решать судьбу других граждан. И более всего его поразило, что присяжные не просто голосовали за свое решение. Осмотрительные члены жюри спорили о «верности» принимаемого решения, старались убедить друг друга в верности своих взглядов и, по крайней мере, в случае преступного деяния обязаны были прийти к единодушному мнению для завершения процесса[76]. Но в сегодняшней Америке даже этот институт пришел в упадок. И вместо него так и не появилось системных инструментов, привлекающих граждан к дискуссии. Некоторые побуждают к созданию именно такого общественного института[77]. И в некоторых городах Новой Англии нечто похожее на обсуждение еще живо. Но для большинства из нас и в большинстве случаев для «демократических процедур» не хватает ни времени, ни места.
76
См., например, Alexis de Tocqueville, Democracy in America, т. 1, перевод на англ. Henry Reeve (New York: Bantam Books, 2000), гл. 16.
77
Bruce Ackerman and James Fishkin, «Deliberation Day», Journal of Political Philosophy 10 (2) (2002): 129.