Папа отпускает мои руки.
– Ты молодец.
– Это сделала я? Не ты?
– Именно ты.
– Так… легко.
Я все еще не могу прийти в себя от того, что смогла перенестись через тысячу километров, в буквальном смысле просто моргнув.
– Ты очень сильна, Клара, – говорит папа. – Даже для Триплара. Но самое удивительное, что твое слияние с венцом оказалось сильным и прочным.
Мне хочется задать ему дюжину вопросов: например, почему в таком случае я не чувствую себя, ну, более набожной? Или почему мои крылья не чисто-белые? Или почему у меня так много сомнений? Но вместо этого говорю:
– Хорошо. Давай приступим. Научи меня чему-нибудь еще.
– С удовольствием.
Он снимает шляпу, а затем пиджак и аккуратно располагает их на перилах крыльца, заходит в дом и возвращается с маминой кухонной метлой, черенок которой тут же разламывает на две части, словно это не дерево, а сухие спагетти. Одну из половинок он протягивает мне.
Конечно, мне не следует так реагировать, но эта метла неотрывно связана в моих воспоминаниях с мамой. Ей нравилось танцевать с ней по кухне, распевая, как Белоснежка в мультике, песню «Трудись и напевай» и при этом не попадая в ноты.
– Эй. Ты сломал мою метлу.
– Прошу прощения, – говорит он.
Я забираю половинку от черенка и, прищурившись, спрашиваю:
– А как же мечи?
– Кирпичик за кирпичиком, – повторяет он, а затем поднимает свое «оружие» с щеткой на конце и ударяет меня по икрам, вынуждая отпрыгнуть в сторону. – Сначала давай поработаем над твоей стойкой.
Папа показывает мне, как удерживать равновесие, уклоняться и предугадывать выпады противника. Он учит пользоваться внутренними силами, а не мышцами и воспринимать лезвие – вернее, черенок метлы – словно продолжение своей руки. И вскоре я понимаю, что это сродни танцу. Он двигается, а я уклоняюсь, не отставая от него, стараясь, чтобы движения получались легкие и быстрые, позволяющие избегать его ударов, а не блокировать их.
– Молодец, – подбадривает он.
Не удивлюсь, если он слегка вспотел. Но меня радует, что мастерство владения мечом оказалось не таким уж сложным.
Мне казалось, что это дастся мне так же трудно, как и полет, который поначалу совсем у меня не получался. Но сегодняшние упражнения показались мне довольно легкими.
Наверное, в этом я пошла в отца.
– Так и есть, – говорит папа с нотками гордости в голосе.
И хотя мне хочется светиться от счастья и радоваться тому, что все идет так хорошо, в глубине души мне кажется это безумием. Кто в современном мире пользуется мечами? Я воспринимаю нашу тренировку как игру, некую забаву, когда бегаешь с папой по заднему двору, колотя друг друга палкой. И не чувствую в этом ничего опасного. Да, я держу черенок метлы, как меч, но большую часть времени еле сдерживаю смех от переполняющего меня веселья.
Вот только от мысли, что придется взять в руки настоящее оружие, чтобы попытаться убить кого-то, меня охватывает ужас. Я не хочу никому причинять боль. Не хочу сражаться. Не хочу даже представлять подобное.
От этой мысли я сбиваюсь с ритма, и папа приставляет свою половину метлы к моему горлу. Сглотнув, я смотрю ему в глаза.
– На сегодня хватит, – объявляет он.
Я киваю и отбрасываю свою половину черенка в траву. Солнце уже клонится к горизонту. На улице темнеет и холодает. Поэтому я обхватываю себя руками.
– Ты молодец, – хвалит папа.
– Ты уже это говорил.
Я отворачиваюсь и пинаю упавшую сосновую шишку.
Папа – всем известный своей крутизной парень, которого вызывают всякий раз, когда большим и страшным злодеям нужно надавать по попе. Пен говорил о нем так, словно в связке «плохой и хороший коп» он всегда играл роль плохого. Того, кто избивает преступников. Да и на старинных картинах всегда изображали, как архангел Михаил с суровым лицом и мечом в руке сражается с дьяволом. «Его прозвали Сокрушитель», – говорил Пен.
Так что у папы явно дрянные обязанности. Но когда я пытаюсь заглянуть в его разум, то ощущаю лишь радость. И убежденность. Внутреннее спокойствие, которое напоминает мне поверхность озера Джексон на рассвете.
– Ты, кажется, не возражаешь насчет необходимости владеть мечом, – оглянувшись на него, говорю я.
Папа наклоняется, поднимает мою половинку черенка и на мгновение соединяет его со своей, а затем протягивает мне целую метлу. Мой рот открывается, как у ребенка на шоу фокусника. Я провожу пальцем по тому месту, на котором еще пару минут назад были лишь зазубрины, но оно совершенно гладкое. Даже сколов на краске не осталось. Будто черенок никогда не ломали.
– Я с этим смирился, – отвечает папа.