Филип Дик
Свободное Радио Альбемута
ПРОЛОГ
В апреле 1932 года на пристани в Окленде, что в штате Калифорния, маленький мальчик со своими мамой и папой ждал парома на Сан-Франциско. Мальчик, которому было почти четыре года, заметил стоявшего неподалеку с жестяной кружкой слепого нищего, старого и седого, с седой бородой. Тогда он попросил у папы десятицентовую монетку и отнес ее нищему. Тот на удивление крепким, прочувствованным голосом поблагодарил мальчика и в свою очередь дал ему клочок бумаги, который мальчик показал отцу.
- Тут говорится о Боге, - сказал отец.
Маленький мальчик не знал, что нищий был собственно не нищим, а сверхъестественным существом, посетившим Землю для наблюдения за людьми. Прошли годы, мальчик вырос и превратился в мужчину. В 1974 году этот мужчина попал в ужасную ситуацию: ему грозили позор, тюремное заключение и даже, возможно, смерть. Именно тогда сверхъестественное существо вернулось на Землю, наделило мужчину частью своего духа и избавило его от всех неприятностей. А мужчина так и не понял, почему сверхъестественное существо пришло ему на выручку. Он давно уже забыл слепого нищего и монетку в десять центов, которую ему дал.
Я хочу поговорить сейчас именно об этом.
Часть первая
ФИЛ
Глава 1
Мой друг Николаc Брейди, который в здравом уме и доброй памяти помог спасти мир, родился в Чикаго в 1928 году, затем переехал в Калифорнию и большую часть жизни провел в Беркли. Ему запомнились столбы в форме лошадиных голов перед старыми домами в холмистой части города, трамвайчики, что подходили почти к самой пристани, и особенно туман. Позже, в сороковых, туман уже не скрывал Беркли по ночам.
Беркли времен трамвайчиков был тихим и спокойным местом, жизнь бурлила только в университете с его буйными студгородками и славной футбольной командой. В детстве Николаc Брейди ходил несколько раз с отцом на игры, однако сути футбола так и не понял, даже не мог толком исполнить командную песню. Зато кампус, с его деревьями, тихими рощами и Клубничным ручьем, Николасу понравился; особенно понравилась водосточная труба, по которой тек ручей. Лучше этой водосточной трубы в кампусе вообще ничего не было; летом, когда ручей мелел, Николаc любил в ней поползать. Однажды кто-то его подозвал и спросил, не учится ли он в колледже. Тогда ему было одиннадцать.
Как- то раз я спросил Николаcа, почему он решил провести свою жизнь в Беркли, к сороковым годам превратившемся в шумный перенаселенный город, который студенты брали с боем, словно ряды товаров в магазинах были баррикадами.
- Черт побери, Фил, - ответил Николаc, - Беркли мой дом!
Люди, которых Беркли притягивал, могли этому поверить, проведя в городе хотя бы неделю. По их мнению, иного достойного места не существовало. Особенно это проявилось, когда на Телеграфной авеню как грибы начали расти маленькие кафе и развернулось движение за свободу слова.
Хотя Николаc жил в Беркли постоянно, в университете он учился всего два месяца, что отличало его от всех остальных - остальные учились вечно. По сути, население Беркли состояло из профессиональных студентов.
Университетским врагом Николаcа была Служба подготовки офицеров резерва - в то время довольно сильная организация.
Маленьким ребенком Николаc ходил в прогрессивный детский сад; его определила туда мать, которая в тридцатые была дружна с коммунистами. Позднее он стал квакером и вместе с матерью сидел, как принято у квакеров, на Встречах Друзей в ожидании Святого Духа. Еще позднее Николаc все это забыл - по крайней мере пока не попал в университет, где ему вручили офицерскую форму и винтовку М-1. Его подсознание восстало, обремененное уроками прошлого. Он испортил винтовку; приходил на занятия по строевой подготовке одетым не по форме; завалил сдачу нормативов. Его предупредили: неудовлетворительные отметки в СПОРе влекут за собой автоматическое исключение из университета. На что Николас ответил: "Что будет, то будет".
Тем не менее, не дав исключить себя, он ушел сам. Ему исполнилось девятнадцать, с академической карьерой было покончено, а ведь он хотел стать палеонтологом.
Обучение в Стэнфорде - другом крупном университете на берегу Калифорнийского залива - стоило чересчур дорого для Николаcа. Его мать занимала мелкую должность в Департаменте лесного хозяйства; откуда у нее такие деньги? Николасу грозила необходимость идти на работу.
Университет он ненавидел всей душой и решил не отдавать военную форму. Он мечтал как-нибудь явиться на занятие по строевой подготовке с метлой и заявить, что это винтовка М-1. Тем не менее он и не думал открывать огонь из М-1 по своим офицерам-преподавателям - у винтовки был сточен боек. В те дни Николаc еще не терял связи с реальностью.
Дело с возвращением офицерской формы решилось само собой: университетская администрация открыла его ящик в раздевалке и форму забрала, включая обе рубашки. Так Николаcа формально отрезали от мира военных; возражения морального характера, а также всякие мысли о смелых акциях протеста выветрились из его головы, и он, подобно прочим студентам Калифорнийского университета, стал бродить по улицам Беркли - руки в задних карманах джинсов "Ливане", на лице грусть, в сердце сомнения, в бумажнике только монетки. Николаc до сих пор жил с матерью, которая от этого уже очень устала. У него не было знаний, не было специальности, не было навыков; была только тлеющая в душе злость. Вышагивая по улицам, Николаc напевал строевую песню испанской Интернациональной бригады - коммунистической бригады, состоявшей в основном из немцев:
Особенно ему нравилась строчка "Sein Herz voll Hass geladen", что означало "С сердцем, полным ненависти".
Он пел ее снова и снова, спускаясь до Шаттука, а затем поднимаясь по Телеграфной. Никто не обращал на него внимания, потому что для Беркли того времени это было обычное явление. Порой до десяти студентов в ряд, все в джинсах, вышагивали по улицам, распевая левацкие песни и сталкивая людей с дороги.
Ему помахала рукой женщина, стоявшая за прилавком магазинчика "Университетская музыка", что на углу Телеграфной и Ченнинг, - Николаc частенько там просматривал пластинки. Он зашел внутрь.
- Ты не в форме, - сказала женщина.
- Я бросил этот фашистский университет, - ответил Николаc, что в какой-то степени было правдой.
Пат извинилась - надо было обслужить покупателя - а Николаc взял сюиту из "Жар-птицы", отнес диск в кабинку для прослушивания и поставил ту сторону, где гигантское яйцо раскалывается. Это соответствовало его настроению, хотя он не знал, что именно вылупится из яйца. На обложке пластинки художник изобразил просто яйцо - и еще какого-то типа с копьем, явно вознамерившегося яйцо разбить.
Позже в кабинку для прослушивания зашла Пат, и они поговорили о сложившейся ситуации.
- Может, Герб возьмет тебя на работу, - предположила Пат. - Ты знаешь наш товар и хорошо разбираешься в классической музыке.
- Да я знаю, где у вас лежит каждая пластинка! - воскликнул Николаc, загоревшись этой идеей.
- Тебе придется носить костюм и галстук.
- У меня они есть, - ответил Николаc.
Так в девятнадцать лет он принял, пожалуй, самое серьезное решение в своей жизни, потому что оно будто заморозило его навеки, превратило в яйцо, из которого никогда ничего не вылупится. По крайней мере скорлупа оставалась целой двадцать пять лет - чудовищно долгое время для того, кто, по сути, никогда ничем не занимался, а только играл в парках Беркли, посещал там же публичные школы и проводил субботние дни в кинотеатре на Солано-авеню, где показывали выпуск новостей, научно-популярный журнал и два мультика до основного фильма - и все за одиннадцать центов.
Работа в магазине на Телеграфной сделала Николаcа неотъемлемой частью пейзажа Беркли и отрезала все возможности для роста или познания иной жизни, иного, большего мира. Николаc вырос в Беркли и в Беркли остался, научившись, как продавать пластинки, а позднее и заказывать их, как заинтересовывать клиентов новыми исполнителями, под каким предлогом не принимать обратно дефектный товар, как менять туалетную бумагу в умывальной за кабинкой для прослушивания номер три…