Сегодня моей сестре исполняется тридцать пять, почти юбилей, поэтому Власу не отвертеться. Желание именинницы — закон.
— Зачем мне этот геморрой? — ноет он. — Может, я лучше поеду к тебе и дождусь там?
— И не думай.
— Зачем я ей там?
— Думаешь, я знаю? — Хотя знаю, конечно. Но произношу то, что способно без труда сломить эту петушиную натуру. — Может, она слегка влюблена в тебя?
У него сразу становится кошачий масляный взгляд. И он, дурачок, прячет от меня глаза, как будто не я открыла ему эту страшную тайну, которой на самом деле и нет. Хотя… От такой красоты да еще в доступной близости у кого хочешь голова закружится. Моя сестра тоже ведь живой человек…
Звучит привычное:
— Да ладно!
Но я понимаю, что уже уговорила его.
— Ну, если тебе так хочется, чтобы я поехал…
Я треплю его щеку, которая ближе к вечеру уже становится колючей. Но ему идет щетина, неожиданно темная при его светлых волосах.
— Не испогань мою пьесу, сударь.
Молоденькие артисты здороваются со мной с подчеркнутой уважительностью. Они надеются получить роли в будущих постановках моих пьес, которые уже намечены. Старые позволяют себе некоторую насмешливость:
— А, наш автор! Приветствую, приветствую!
То ли меня, то ли то, что я делаю… В первое время у меня что-то смещалось в голове, когда в метре от себя на лестнице или в каком-нибудь коридорчике я вдруг видела лицо с экрана, знакомое с детства. Человек-легенда, пребывающий в совершенно другой реальности, улыбается мне, чуть касается плеча: «Рад видеть!» Непередаваемые ощущения…
Старые артисты доброжелательны, им не нужно «давать звезду», они уже над нами, и одновременно среди нас. И это потрясает… Теплые, живые звезды, сошедшие на землю, чтобы согреть нас. Юные дурочки, полагающие, что главное — засветиться на обложке модного журнала, не обладают и тысячной долей той магической энергии, которую несет в себе настоящий талант. И они пытаются искусственно добавить себе блеска, на цыпочки приподнимаются, чтобы хотя бы себе показаться выше других. Жалкое зрелище… Душераздирающее.
Те знаменитые «монологи вагины», которые уже выслушал весь мир от лучших актрис, эти молоденькие дешевки сами стараются навязать каждому режиссеру, директору театра, завлиту, которого это давно уже не интересует в силу возраста. Даже меня уже пытались обхаживать, надеясь, что во мне проснется бисексуальность, и я начну им покровительствовать, специально под своих любовниц роли выписывать. Не вышло. Что поделаешь — люблю мужчин!
Мы обнимаемся с завлитом, стареньким евреем, бывшим главным редактором крупнейшего при советской власти издательства, которого перестройка списала со счетов в два счета. Каламбур жизни. Давида Ароновича я обожаю, хотя он всегда вызывает во мне пронзительное чувство жалости своей непомерной худобой, по-детски торчащими лопатками, неизбывной печалью глаз. Болтают, что у него какая-то опухоль, и долго Давид Аронович не протянет…
Я гоню эти мысли, не хочу представлять будущее, в котором на это место может прийти какой-нибудь молодой оболдуй, который начнет отвергать мои пьесы только потому, что никто из моих героев голышом по сцене не бегает и не матерится, как сапожник, а зрителю, мол, нужно именно это. Такое мне прямым текстом ответила немолодая, интеллигентного вида завлит одного из модных театров, правда, оговорившись, что сама она этого не одобряет. Но зрителю это, оказывается, интересно! Как будто зритель у себя в подворотне не наслушался до отрыжки…
С Давидом Ароновичем мы в культе языка едины. Хотя в приватной беседе за рюмкой чая оба иногда можем себе позволить… Но к театру у нас обоих отношение старомодное, как к храму. У меня с тех самых пор, когда еще мечталось выйти на сцену не после премьеры как автор, а актрисой, именно театральной, о кино не грезила никогда. Запах сцены до сих пор волнует до замирания сердца…
Но однажды подумалось: «Да ведь это же придется годами одну и ту же роль тянуть! Скучища-то какая… Лучше я буду каждый день сочинять что-то новенькое. Все роли сама проживать смогу. Ни с кем делиться, пока пишу, не надо!» Давиду Ароновичу об этом рассказывала, и он согласился, что моя работа куда интереснее…
Уже сейчас чувствую, как мне будет остро не хватать этого старика, когда он уйдет. Так и хочется прижать его седую, кудрявую голову и немного побаюкать, напеть ему, что жизнь прожита не зря, что его будут помнить в театре как самого умного и тонкого завлита, который подобрал блестящий репертуар. Он первым и во мне признал стоящего драматурга, и всех в театре заразил моими пьесами. Две они уже поставили, на очереди — инсценировка сказки Линдгрен.