Нам объявляют, что нумерация вагонов с головы поезда и что провожающих от греха просят убраться подальше.
: Просто умираем в растерянности.
— Затем объявляют, что поезд на Калинин отходит от первой платформы с первого пути. Тут не выдерживают прочие пассажиры,– кстати то, что мы не одни падаем жертвами этого невидимого состава преступления, позволяет надеяться, что с крышами у нас всё в порядке.
: Выслушиваем объяву, что поезд на Калинин отправляется. Откуда – непонятно, но явно без нас и без прочих, купивших по дури билеты, пассажиров. Самые нервные из которых отправляются громить диспетчерскую. В результате чего через некоторое время слышим растерянное: «ой, извините… А что, так и не пришёл?..»
: Из матюгальников над головами.
Я излагаю Егорову и Пищеру всё, что думаю о преждевременном покидании тёплого здания вокзала – как и вообще о целесообразности дальнейшего достижения Старицы через это вольноприкольное место.
— Наконец: появляется-приползает. Двери не открывая,– возможно, из страха пассажирской расправы. Но ключи у меня с собой,– проникаем внутрь, впускаем пассажиров с детьми и инвалидов — и созерцаем бригаду проводников: просто никаких уже… Высказываю сомнение, что с таким ‘экипажем машины боевой’ данный состав сможет до Нового года добраться до Старицы. Не заблудившись меж рельсов и не сгинув где-нибудь по дороге. «А куда он из колеи денется?..» – парирует Пищер. «Из колеи, может, и никуда – но что, если не остановится в Старице?» – парирую я.
: Ладно. Позади Москва, впереди Новый год,– так что отступать некуда. Располагаемся в практически пустом и относительно тёплом ( после пережитого рефрижератора и перронной метели ) вагоне; расчехляем бухло и закуски. Делаем завтрак. После второй выходим покурить в тамбур – и тут нас ожидало такое открытие… Вот, гад Егоров не даст соврать – да и Коровин с Пищером тож: “истинную правду вещаю, миссис Хадсон!”
– Так. У всех нолито?.. Ну, стало быть, жахнем. Потому что я сейчас такое скажу — трезвому не-понять-не-представить, что такое может быть на самом деле. А ведь было – сдохнуть мне на месте. Коль вру!..
Так вот. В углу тамбура – куча какого-то тряпья. Типа мусора. Стоим, курим,– стараясь на кучу эту искру случайную не обронить, ибо я просто жопой чувствую, что после Коцита ледяного нам только соответствующего Круга не хватает: с полным запеканием внутренностей заживо. Бо огнедушителей вокруг – ясен пень, ни штуки. И вдруг из кучи тряпья – голос:
– Мужики, дайте хоть закурить…
– Слабый такой. А надо сказать, что бомжиков по тем годам ещё не сильно много было, да. Зато вовсю митьки питерские во славу входили,– ну да я всегда думал, что что б они о себе ни трендили, ни декларировали — митьком при известной натуге себя любой обозначить может: хлещи себе портвейн в тельнике и телаге,– вот фурагой самарской, конечно, труднее представиться… Да.
: Даём мужику закурить. Но похмелогической помощи не оказываем: сильно баловать ни к чему, потому как потом от него хер отвяжешься.
Мужик закуривает, понемногу приходит в себя. И естественно спрашивает: где, мол, он находится.
— Отвечаем. Мужик не верит. Отвечаем ещё раз: хором.
– Хватит врать,– говорит он,– лучше скажите, далеко отсюда до Владимира?
: М-да. Представили?.. То-то. Коровин быстренько подсчитывает – и сообщает. В километрах и днях пути.
– А какое сегодня число? – интересуется мужик, уразумев наконец, что мы не шутим.
– Тридцать первое декабря одна тысяча девятисот восемьдесят седьмого года,– отвечаем.
: Опять требует, чтоб мы прекратили издеваться.
“Опять – двадцать пять”. Всеми силами растолковываем, что не шутим.
– А когда ты хоть из дому вышел? – интересуется Пит.
– Пятнадцатого,– отвечает мужик.
«Ничего себе,– думаю,– погулял…» Хотя, конечно, за пятнадцать дней даже совсем без сознания можно от Владимира до Ржева добраться. И тут мужик уточняет – такое, что я просто сползаю вдоль тамбурной стены на пол:
– Пятнадцатого мая,– говорит он. И на всякий случай переспрашивает – в последней безумной надежде на наш розыгрыш:
– А что, на улице точно зима?
– Вместо ответа Пит поднимает его с пола и приставляет мордой к дверному стеклу — тому, за котором мелькают занесённые снегом просторы.
Некоторое время мужик стоит у окна молча, затем без сил падает обратно. На пол.
– Ёб твою мать… – слышим мы. И дальше какое-то вздрагивание. Кстати, замечаю: на ногах у мужика – летние резиновые тапочки.
– Я ж только ведро мусорное вынести вышел… – причитает мужик — и тут же без перехода: