— Ты ведь попал в Пушкинский театр как актер совсем рано.
— В семнадцать лет, будучи студентом первого курса. И сразу я стал участвовать в массовках: как ты знаешь, театром в то время руководил Юрий Иванович Еремин, и одновременно он был мастером моего курса. После института он позвал меня в театр. Там были разные для меня времена, и не всегда счастливые, но это мое родное место. В 2010-м умер Роман Козак. А театр только начал поднимать голову, спектакли появились интересные, и потом эта его болезнь… Я благодарен Козаку за многое, и, собственно говоря, своим первым режиссерским успехом я обязан ему. После прогона спектакля «Одолжите тенора!» он мне сказал: «Теперь ты уже не артист, который ставит спектакли. Теперь ты точно будешь режиссером, который может иногда вспоминать, что он артист».
— Пророческие слова.
— Уже потом, когда я стал работать в МХТ, я поставил в Пушкинском театре еще два спектакля — «Пули над Бродвеем» и «Босиком по парку», так что отношения с этим театром я никогда не прерывал. Не могу сказать, что у меня были идеальные отношения с Козаком. Я думаю, он обиделся, когда я ушел в Художественный театр, но никогда этого не показывал. Когда я стал работать в МХТ и увидел, как Табаков ведет дело, то понял, что попал в «свое» место, и понял, что невольно учусь у него, как надо руководить. Я только не понимал, для чего я этому учусь, потому что был убежден, что всю жизнь буду вот так существовать при Табакове.
— У тебя действительно не было амбиций стать главным режиссером или ты лукавишь?
— Не было, честно. Театр я возглавил в 38 лет. В то время не было своего театра ни у Бутусова, ни у Карбаускиса, ни у Серебренникова, — все это возникло позже. Я был первым в нашем поколении, кто стал худруком ведущего театра, и не по заслугам, может быть. Потому что я сам себя считаю в какой-то степени учеником Кирилла Серебренникова, я еще у него играл в спектаклях, а театр получил раньше него. Значит, мне были даны какие-то авансы. Я был объявлен художественным руководителем, но по сути первое время сидел в кабинете и не знал, что делать дальше. Был готов звонить Табакову: «Чего делать-то, Олег Павлович? Ну я стал художественным руководителем, а что делают художественные руководители?»
— А Олег Павлович легко тебя отпустил?
— Он-то не сильно хотел меня отпускать. Табаков говорил: тяжелое это место, трудный театр, не ходи, зачем? Тебе что, здесь плохо? Меня поддержал Анатолий Миронович Смелянский, который тогда был ректором Школы-студии МХАТ. «Правильное решение, иди, — сказал он. — В Пушкинском театре столько наших выпускников работают, ты сам родом оттуда. Кто, если не ты?» Самое интересное, что, когда я все-таки согласился, Табаков сказал: «Я тогда пойду с тобой». Он в прямом смысле слова за руку меня привел в Пушкинский театр и произнес на сборе труппы такие слова: «Отдаю вам лучшее, что у меня есть. Будете обижать, возьму обратно». И таким образом он смягчил напряженную обстановку и очень мне помог.
Олег Павлович ходил на все мои премьеры. Смотрел спектакль, потом садился в кабинете в мое кресло — проверял, как я здесь себя чувствую… Табаков до сих пор со мной рядом, он всё равно следит за мной, и мне это помогает.
— Важный посыл. Скажи, а психологически как быстро актеры труппы перестроились? Ведь для них ты был свой, Женя Писарев, а отнюдь не Евгений Александрович. Я к вопросу о субординации.
— Я не сильно по этому поводу переживал. Я не декларировал: так, значит, теперь я Евгений Александрович, теперь только на вы и можно прийти ко мне лишь по предварительной записи, ну и так далее. На первом собрании встала Вика Исакова, моя подруга, моя партнерша, и сказала: «Евгений Александрович, вот у меня вопрос». И все так удивленно на нее посмотрели. А она показала всем пример, хотя сама-то имеет право называть меня как угодно, что она и делает в приватном общении. Но, слава богу, в театре Пушкина собрались очень приличные люди. Поэтому все хорошо.
— Все действительно хорошо. Вот ты с самого детства любил театр, у тебя, насколько я знаю, других желаний, кроме как идти в эту сторону, не было.
— Это так странно. Я до сих пор не понимаю — такая фанатичная преданность делу обогащает или обделяет? Я с детства был театральным животным. То, что происходило за занавесом, меня интересовало больше всего в жизни. Я закончил школу в 1989 году, театральный институт — в 1993-м. Это такое время, когда страна менялась, а я тебе честно скажу, Вадик, я даже не заметил этих перемен. Хотя я ездил к Белому дому, когда происходили переломные события, но для меня это было, как сказать, частью театрального приключения. Я был абсолютно погружен в атмосферу Школы-студии МХАТ, а всё свободное время проводил в театрах или разговорах о них и, к примеру, пропустил то время, когда некоторые мои однокурсники вдруг стали очень богатыми людьми. Не знаю, хорошо это или плохо, что я был настолько погружен в дело. Хотя сейчас уже думаю, что все-таки хорошо.