Сначала обезьяны: ревуны, львинохвостые, носатые, резусы, паукообразные, волосатые — все мелкие, так что я выпустил их на свободу.
Затем перемешанные бабуины: улыбающиеся, с белоснежным мехом гамадрилы и гелады с собачьими мордами; мой красногрудый самец позабыл о прежней обиде. И часма-бабуины, самые большие; но, пожалуй, мне не следовало выпускать на волю этого двухсотдвадцатифунтового самца.
Потом шли гиббоны, целой ордой. И шимпанзе, всего шесть особей, — один пузатый, пихавший остальных и дергавший за хвост паукообразную обезьяну. Но я прошел, пристыженный, мимо самцов: двухсотфунтового орангутанга и не менее громадной равнинной гориллы с побережья Гвинейского залива. Они не могли поверить в это, они дали мне дойти почти до двери, прежде чем разразились громкими воплями, яростными и завистливыми. Орангутанг оторвал болтающееся кольцо с веревки и пропихнул его сквозь прутья, сплющив, словно сдутую велосипедную камеру.
Самец равнинной гориллы превратил в лепешку свое жестяное корыто с водой.
Отпущенные мною приматы и не думали вести себя прилично, чертовы обманщики. Я слышал, как они крушили пепельницы на столиках в Биргартене.
— Графф, — сказала Галлен, — ты должен успокоить их, или бежим отсюда.
— Эти антилопы вполне безобидны… к тому же они могут отвлечь внимание обезьян. — И я принялся отпирать загоны, тянувшиеся от Обезьяньего Комплекса до Небольшой Колонии Австралийцев, — я выпустил аудада, аноа и аддакса, дал свободу генеруку, гемсбоку и гауру. Мне следовало бы хорошенько подумать, прежде чем выпустить этого проклятого гаура — самого высоченного из диких быков в мире, — но не успел я прочесть его имя, как он уже скрылся в темноте. Этот бык был шесть на четыре в плечах, а я почему-то думал, что гаур — это что-то вроде мелкого козла. Когда он тяжело протопал мимо меня в калитку, Галлен вскрикнула:
— Кто это?
А он рванул мимо нее, ломая ограду, полуслепой от страха.
— Кто это был, Графф? — воскликнула Галлен, прижатая к зебрам. — Ты же обещал, Графф!
— Я ошибся, — откликнулся я. — Выпусти зебр! — А сам тем временем выпускал лоснящуюся импалу и сибирского шишковатого каменного козла; потом всех австралийцев, продолжая размышлять о разумном отборе.
Но зоопарк и не думал затихать. Слоны протрубили свою грубую мелодию, подхваченную пререкающимися птицами на прудах.
Какой вред может причинить слон? Разумеется, только один. Я должен выбрать из них самого ручного.
Поэтому я ушел, рассеивая в стороны гиббонов, в страхе затаившихся перед Жилищем Больших Громких Кошек и загадочно молчащим Жилищем Гиппопотама, где гиппопотам, как я предположил, ушел под воду и ни на что не обращал внимания, — бог с ним и с его вонючей глоткой.
Внутри Жилища Толстокожих раскачивались слоны, приподнимая ножные цепи и забрасывая друг на друга хоботы. Я выбрал одного старого, большого, с изжеванными ушами африканца и вставил ключ в его кандалы. Он казался таким симпатичным; мне пришлось вывести его за хобот из дверей Жилища Толстокожих, где он с трудом проходил и где его появление заставило броситься врассыпную этих коварных гиббонов. Но слон явно был глуховат и привык находиться внутри, потому что не слышал суматохи снаружи. Оказавшись на улице, он судорожно выдернул хобот из моей руки и ровно затрусил прочь, набирая скорость, сокрушая на пути кустарники и сметая железные поручни вдоль дорожки.
А я подумал: «Господи, сделай так, чтобы Галлен его не видела». И снова услышал, как злокозненные обезьяны, затеявшие что-то вроде игры, продолжают бить пепельницы в Биргартене.
Затем я прошел мимо высоких развалин, на которых расселись, как на шестах, огромные хищные птицы, и подумал: «Только не вас. Вы сожрете мелких обезьян». А потом подумал: «Хотя это, по крайней мере, заставит их замолчать».
Но я вернулся обратно в Жилище Мелких Млекопитающих, чтобы собраться с мыслями и посмотреть, как там старина О. Шратт ладит с муравьедами. На ступенях я встретил Галлен, она вся сжалась в фиолетовом свете.
— Я видела слона, — сказала она. — Я хочу уйти отсюда немедленно.
— Он только один, — бросил я, проскальзывая внутрь, чтобы поглядеть на забившегося в угол клетки О. Шратта.
Гигантские муравьеды безмятежно восседали в середине клетки, вертя языками вокруг своих длинных носов и невозмутимо взирая на О. Шратта. «Из этого ничего не получится, — подумал я. — О. Шратта следует держать вытянутым по струнке». И я снова забрался в желоб, выманив из клетки муравьедов и пообещав О. Шратту привести индокитайского кота-рыболова, если он надумает открыть глаза.