Затем — подкачка насоса от нажатия на педаль стартера и еле слышный звук всасывающего клапана, который, казалось, возник невероятно далеко от мотора. Потом глухое ворчание и медленная, мерная дробь холостого хода. Зигги дал мотору прогреться, а я осмотрел поверх изгороди столики на террасе. Зрители не выглядели раздраженными, однако они прекратили свое бормотание и повернули головы в нашу сторону; медленное биение нашего мотора попадало в унисон с первыми приглушенными толчками насыщенного запахами весеннего воздуха.
А задний карман охотничьей куртки Зигги оттопырился еще сильнее; когда я оглянулся на наш столик, то заметил, что с него пропала солонка.
Первое деяние Господне
Зигги вез меня. Мы проехали под аркой и выскочили на площадь Героев; я задрал голову, наблюдая за голубями, расхаживающими по крышам домов; мясистые барочные купидоны пялились на меня с муниципальных зданий. Через стекла желтых знаменитых пилотских очков времен Мировой войны утро казалось еще более золотым, чем было на самом деле.
Старуха с отвислыми щеками вывезла полную цветов повозку на Марихилферштрассе, и мы притормозили подле нее купить несколько желто-оранжевых крокусов; мы засунули их в вентиляционные отверстия наших защитных шлемов.
— Парням это не пристало, — прошамкала беззубая карга.
Мы помчались дальше, бросая цветы ожидавшим автобусов девушкам. Головы девушек были повязаны шарфиками, концы которых хлопали их по горлу, и большинство из них уже были с цветами.
Мы ехали слишком рано; нам попадались запряженные лошадьми повозки, которые везли на Нашмаркт овощи, фрукты и множество цветов. Один раз мы промчались мимо лошади, которая испугалась транспорта и вздыбилась на наш мотоцикл. Приветливые возницы покрикивали со своих скрежещущих передков, с некоторыми из них были жены и дети; день выдался по-настоящему восхитительным.
Дворец Шёнбрун выглядел одиноким — ни туристских автобусов, ни толпы с фотоаппаратами. Прохладный туман повис над дворцовыми площадками, тонкая дымка подползла близко к стриженой зеленой изгороди, накрывая, словно панцирем, растения и зеленые лужайки. Мы видели, как природа набегала на нас и оставалась позади.
В пригороде Хитзингера, там, где заканчивалась дворцовая земля и начиналась сельская местность, мы уловили первые запахи Хитзингерского зоопарка.
Мы остановились у светофора, и нас приветствовал трубный голос слона.
— У нас ведь навалом времени, да? — спросил Зигги. — Я хочу сказать, что в нашем распоряжении все время мира, как мне думается.
— Мы не можем покинуть Вену, — сказал я, — без того, чтобы не увидеть, как весна обрушилась на зоопарк.
— Ну разумеется.
Хитзингерский зоопарк обнесен каменной стеной, входная плата взимается головастой жабой с зелеными наглазниками карточного игрока. Зигги остановил мотоцикл в стороне от грязной колеи, не под деревьями, а подальше от потоков воды, у палатки билетера, над которой нам было видно голову жирафа, раскачивающуюся на шее-шесте. Неуклюжая масса животного следовала за его шеей; гнутые, дутые ноги тужились ступать прямо. На его тощем подбородке светилось лысое пятнышко — там, где он терся им о высокую ограду.
Жираф взирал вниз через ограду на теплицы ботанического сада; стекла теплиц все еще блестели росой. Для солнечного тепла было слишком рано, и вокруг не было ни одного человека, кто мог бы наблюдать за жирафом. На выложенной булыжником дорожке между строениями и клетками не было никого, кроме уборщика, орудовавшего своей шваброй.
Хитзингерский зоопарк находился здесь сравнительно недавно, но его здания были такими же старыми, как и сам Шёнбрун; часть дворцовой земли с разрушенными теперь постройками — без крыш, с тремя стенами и решетками или щитами вместо четвертой стены. Руины унаследовали животные.
Зоопарк просыпался и подавал признаки жизни. В своем грязном пруду взревел морж, он увидел вчерашнюю рыбу, которая пристала к каменному парапету пруда — там, где он вытолкнул ее из воды, оставив на усах чешую. В утином пруду шумно завтракали, а дальше по проходу какое-то животное громко билось в своей клетке.
Жилище Редких Животных встретило нас гвалтом — маленькие и большие леди в маскарадных шляпках разразились нестройным хором; унылой расцветки кондоры, возвеличиваясь над остальным миром, тяжело уселись на верхушках колонн, устроив насест на поваленных бюстах великих Габсбургов.
Присвоив себе пьедесталы, они сверху, из-под натянутой сетки, взирали на развалины. Растерзанная туша овцы валялась на поросшем сорняками полу здания, а у некоторых представителей пернатого мира Южной Америки с ужасающими размерами крыльев в перьях груди застряли остатки мяса; роившиеся над тушей овцы мухи перекинулись на гигантскую птицу, и кондор щелкнул на них своим зазубренным костяным клювом.