— Это водобоязнь, Графф, — прошептал Зигги. — У нее водобоязнь.
— Но вы же не прогуливались по зоопарку с девушками под ручку! — заявила толстуха. — И могу поспорить, что не гуляли в Тирольском саду. Там целая миля покрыта мхами и папоротником, так что вы сможете снять ботинки.
— Ну что, Графф? — спросил Зигги. — Что скажешь?
— Он просто сгорает от нетерпения! — выкрикнула толстая девица.
— Графф? — повторил Зигги.
— Ну конечно, — кивнул я, — мы никуда не спешим.
— Наши дороги выбирает судьба, — заявил Зигги.
Итак, мы отправились в Биргартен[3], населенный медведями, — все они принялись наблюдать за нами, кроме Знаменитого Азиатского Черного Медведя, положение клетки которого не позволяло ему видеть Биргартен и других медведей.
Полярные медведи сидели в своем плавательном бассейне и пыхтели, время от времени издавая медленный, громкий плеск. Бурые медведи шагали из стороны в сторону, терлись толстой шкурой о решетку; их головы низко покачивались над землей в ритме некоего, известного им от рождения таинственного ритуала, который они никогда не забывали — не важно, как далеко они находились от тех мест, где нужно было проявлять осторожность.
По ветру от нашего столика, стоявшего под зонтом с рекламой чинзано, в клетке на корточках сидела разомлевшая от жары парочка Редких Очковых Медведей из Анд — «медведей с карикатурным выражением физиономии». Они выглядели так, как если бы смеялись всю дорогу от самого Эквадора.
А Зигги занервничал, не найдя в Биргартене редиски.
Темноволосую толстушку звали Карлоттой, она заедала пиво пирожным; худышка, которую звали Вандой, не захотела ничего, кроме карамельного пива.
Зигги коснулся под столом колен толстой Карлотты; рука моей Ванды оказалась сухой и прохладной.
— О, им следует держать побольше льда для полярных медведей, — заявила Ванда. — А вовсе не для вас, как мне кажется.
— Зигги, — сказала Карлотта, — мог бы взять немного льда и для себя. — И ее рука протянулась под столом в поисках его. У нее были темные короткие локоны, блестящие и влажные на лбу.
У Очковых Медведей имелось белое пятно, которое шло ото лба к ноздрям и дальше до самого горла. Их косые глаза походили на бандитские маски на фоне черной, как и весь остальной мех, морды; шкура выглядела свалявшейся, как если бы ее лизала корова. Своими длинными когтями они скребли о цемент.
Бедная Ванда то и дело осторожно проводила по губам языком, словно пыталась определить, в каком месте они обветрились и саднили.
— Это ваше первое путешествие? — спросила она.
— О, я был почти везде, — заявил я.
— И на Востоке?
— По всему Востоку.
— И в Японии?
— Я был в Бангкоке.
— Где это — Бангкок? — спросила Ванда, и я слегка наклонился к ней:
— В Индии. Бангкок в Индии.
— О, в Индии! — произнесла она. — Люди там очень бедны.
— Да, очень, — согласился я, глядя на то, как она осторожно трогает свой большой рот, пряча тонкие губы под бледной рукой.
— Эй, вы, — обратилась ко мне Карлотта, — не обижайте ее. Ванда, скажи мне, если он только попробует.
— Мы всего лишь разговариваем, — ответила ей Ванда.
— О, он милый парень, — сказала Карлотта и слегка погладила меня ногой под столом.
Очковые Медведи наваливались друг на друга, плечом на плечо; один уронил голову на грудь другому.
— Графф, — обратился ко мне Зигги, — тебе не кажется, что Карлотте должен понравиться сернобык?
— Я хочу посмотреть на гиппопотама, — заявила Карлотта.
— Карлотта любит все большое, — сказал Зигги. — Этот самец, Карлотта, то, что тебе надо.
— Мы встретимся с вами за вольером гиппопотама, — сказал я. Потому что мне не хотелось, чтобы хрупкая Ванда видела сернобыка.
В связи с чем Зигги записал в своем блокноте:
«Иногда кое-где следует провести черту».
— Карлотта, — предостерег ее Зигги, — этот сернобык потрясет тебя до самой глубины души.
Но Карлотта лишь почесала ладонью свое круглое брюшко.
— Ха! — воскликнула она.
Очковые Медведи сели прямо и внимательно посмотрели на нас.
Жилище гиппопотама
Носорожье поле было обнесено рвом, а за рвом шла еще и изгородь. Если бы носорог попытался протаранить изгородь, то он переломал бы себе ноги, свалившись в ров; броня на коленях носорога была надломлена и раскрыта, словно треснувшая на солнце глина.
Поле, по которому он бегал трусцой, было плоским, с начисто вытоптанной травой. Оно немного возвышалось над остальной местностью — твердое плато между вольером гиппопотама и высокими железными воротами Тирольского сада. Если в Тирольском саду лечь на землю, то за кронами деревьев и за садами можно увидеть всю дорогу до Максинг-парка. А если сесть в папоротнике, то можно увидеть спину носорога — макушку его деревянной головы и кончик рога. Земля сотрясалась, когда он пускался трусцой.