Протока сверкала, будто ее разбавили серебром и ртутью. Дедушка неумелым кролем бодро плыл к мосту. Величественное ухо то ныряло под воду, то показывалось из нее, как бледно-розовый плавник огромной рыбы. Сестры свесились через подоконник, всматриваясь, не мелькнет ли под водой смутный силуэт щуки, похожий на пятнистый великанский меч.
— Красиво я плаваю? — с надеждой спросил дедушка, взобравшись на сеть, спускавшуюся к воде, как веревочная дорожка.
— Красиво, — подала бабушка полотенце. — Только зад из воды торчит!
— Торчит? — огорчился дедушка.
— Торчит, — безжалостно подтвердила бабушка, убежденная, что собственное мнение надо высказывать честно.
Бабушка не боялась дедушку, потому что знала: за мрачным неукротимым Сверчем по-прежнему скрывается мирный домашний Сверчок.
Завтрак был плотным: два вареных зернышка риса, перепелиное яйцо вкрутую и чай из зверобоя. Солнечные зайцы перебежали из кабинета к большому обеденному столу. Некоторые даже вскочили на стол. Но под суровым взглядом дедушки сразу принялись за дело: начищали ложки и вилки так, что от их блеска все слепли, терлись спинами о стаканы, пока из тех не сыпались искры.
Чтобы разбить пятнистое яйцо, дедушка хотел метнуть его в стену. Но бабушка достала специальный молоток для разбивания яиц. Дедушка стукнул им по яйцу, и оно попыталось удрать со стола.
Сверч торопился. У него были золотые часы и, как положено настоящему инженеру-мечтателю, эти часы были невидимыми и нематериальными. Золотые дедушкины часы были с восьми утра до двенадцати дня. А по-старому — с восьмого поезда по двенадцатый.
Он закрывался в кабинете, и бабушка страшным шепотом предупреждала внучек: «Дедушка работает!» Это означало, что нельзя бегать, прыгать, даже чихать. А попробуйте не чихнуть после того, как вам запретили чихать! Девочки терпели изо всех сил. А когда терпения не хватало, летели в дедушкину и бабушкину спальню, совали голову под подушку и сдавленно чихали в мягкий тюфяк. Тюфяк был совсем не в восторге, что его, большого и солидного, разжаловали в носовой платок.
Картошечка и Пава не раз обсуждали, при каких обстоятельствах бабушка могла бы во время золотых дедушкиных часов отвлечь его от мечтаний.
— Если свая упадет в протоку? — предположила Картошечка.
— Нет, — помотала головой Пава. — Бабушка будет молчать до обеда и только потом скажет, что мы уже не стоим, а плывем. Вот если бы пожар...
— Если начнется пожар, бабушка обождет, пока сгорит первый этаж. Потом поднимется к кабинету и подождет, пока сгорит лестница. А потом уже вбежит в кабинет, схватит дедушку, и они вдвоем бухнутся в воду!
— Дедушка брюхнется, — напомнила Пава.
Сестры не знали, что в последнее время дедушка с утра приходил не в кабинет, а в полное отчаяние.
— Муша, — говорил Сверч бабушке, он называл ее то Мушей, то Машей, то Мишей, то Масей, то совсем Мухой, и никто не знал, как бабушку по-настоящему зовут, и она, наверно, тоже это позабыла, только помнила все имена, выдуманные дедушкой, и была готова откликнуться на любое из них.
— Мушка, — жаловался дедушка. — Ничего не могу придумать!
Сверч переселился на тинистую протоку не только для того, чтобы в его уши не врывались городские рев и вой, крик и гам, плач и смех, свист и скрип, писк и визг, стук и бряк... На одну-единственную тишину приходится десятки видов шума, вгоняющие любого мечтателя в бешенство и будто в издевку имеющие коротенькие незначительные названия! А ведь есть еще тысячи безымянных звуков, вредящих исподтишка.
Нет! Сверч сбежал, чтобы приступить к делу, о котором, чем старше становился, тем больше мечтал. «Самое глупое — это умереть!» — твердил он.
Перед переездом он набил чемодан самой белой на Прямой Реке бумагой. Запасся ящиком самых летучих перьев и ведром самых четких чернил. Накупил столько разноцветных карандашей, что хватило бы на мостовичат целого города, и такое количество ластиков, что можно было стереть все с лица земли.
Но когда они зажили в покое и глуши, на бумаге вместо букв стала появляться только пыль, перья не кидались в чернильницу, чернила не убывали, острые носы карандашей не тупились, скрепки скрепляли пустоту, а ластики не стирали бока о неудачные слова.
— Пуша, — отвечала бабушка, она звала дедушку то Пушей, то Пашей, то Пушкой, то Пушком, и, несомненно, назови она его даже Пешкой, он бы все равно откликнулся. — Ты сам говоришь, колодец должен наполниться! Отдохни!