Но нет, она не одинока. Митя не оставит ее, никогда не оставит. И никогда ничего не сделает ей наперекор. Когда-то, очень давно, тетя Клава спросила у него, кого он больше любит, отца или мать. «И маму и папаню», — ответил Митя. Тетя Клава засмеялась: «Хитрый, чертенок!» А он не хитрил, он и сейчас сказал бы то же самое. У него были секреты с матерью: скрывали от отца двойку, пока не удавалось исправить отметку. Иногда секретничал с батей: когда тот хотел взять его с собой на паровоз и боялись, что мать станет возражать. А теперь она одна у него. И он сделает все, чтобы она жила хорошо, не хуже, чем прежде, и чтобы ей никогда не было стыдно за сына…
Пустая клеточка
Переступив через порог, Вера тотчас заметила, что на доске нарядов нет Мити: клеточка, где висела картонная табличка с его фамилией, была пуста. И, хотя в этом не было ничего удивительного, Вера помрачнела.
Кирилл Игнатьевич, старший нарядчик, сидел за столом, углубившись в бумаги. Вид у него был обычный, то есть хмурый, насупленный, недовольный. В нарядческой еще не было накурено, и Вере ударил в нос острый запах лука. Это тоже было обычно: от Кирилла Игнатьевича всегда одуряюще пахло луком. В первые дни Вера даже угорала. «Для деятельности организма, — говорил старший нарядчик, — необходимо употреблять как можно больше витаминов!»
Вера понимала, что старший нарядчик не повинен в том, что произошло с Митей, и, убирая с доски табличку, он только выполнял приказание свыше. Но она знала, что он сделал это с черствым безразличием, даже табличку забросил куда-то, не дав себе труда подумать, что за этой картонкой — судьба человека.
«Окаменелость!» — с неприязнью думала Вера, издали оглядывая его стол. Но таблички там не было. Не оказалось ее и на Верином столе. Тогда она придвинула к себе железную плетеную корзину и наклонилась над Ней, заслонившись открытой дверцей стола.
— Какова цель ваших раскопок, Вера Андреевна? — невозмутимо спросил Кирилл Игнатьевич, не поднимая лысой головы.
Вера не ответила, продолжая рыться в брошенных бумагах.
— Утеряли что-нибудь?
— Человека.
— Вот как?
В это время Вера увидела табличку; месяц назад она своей рукой написала на этом картонном прямоугольничке «Черепанов Д. Т.». Чернила были густые, и буквы нее еще отливали изумрудной зеленью.
— Представьте себе — человека, — сдержанно повторила Вера, пряча картонку в стол.
Когда она задвигала ящик, в нарядческую друг за другом вошли Маня Урусова и Чижов. Сорвав с головы берет, Маня помахала им Вере и, покосившись на Кирилла Игнатьевича, состроила такую гримасу, что Вера едва не расхохоталась. Потом подошла к доске, вмиг нашла пустую клеточку и насупилась, недовольно оттопырив полные губы.
— Сколько несчастий свалилось на парня! Жуть, — сказала она грудным, приятным голосом, совсем не вязавшимся с мальчишеской внешностью. — А есть люди… их ничем не проймешь. Сухари. Разве что в кипятке их размочить можно…
— Маня! — умоляюще проговорил Чижов, подходя к барьеру.
— Двадцать лет уже Маня.
Вероятно, по дороге в депо они повздорили, и сейчас, несмотря на заискивающие взгляды Тихона, Маня продолжала дуться.
— Что я такого сказал? — оправдывался Чижов.
— Повтори, — не глядя на него, тоном приказа сказала Маня.
— Рассуди, Вера, — заговорил Чижов, часто хлопая короткими белесыми ресницами. — Я сказал: большое испытание выпало парню. Выдержит — человеком будет. Что же тут такого?
— Но как сказал! — распалялась Урусова. — Меня аж знобить стало. Не подумал, как помочь парню. Держи, мол, испытание, товарищ, в одиночку, а мы посмотрим, что из этого выйдет.
— Мы советовались с Максимом Андреевичем, — сказал Тихон. — У старика верная мысль: тут подсказка ни к чему, как и в школе. Сам пускай решает.
— Сам-то сам, — не унималась Урусова, — но зайти к человеку ты мог? Все ж ему было бы легче: не забыли. На это соображения не хватило. А небось про веревку спрашивал!
Чижов вздохнул и чаще захлопал ресницами.
— «Веревку захватил, парень, чтоб привязаться на тендере?» — подражая Тихону, грубоватым голосом пробормотала Маня. — Было?
— Как водится, — виновато улыбнулся Чижов. — Не я первый.
— Сообразительность проверяется, товарищ Урусова, — заметил старший нарядчик, сложив бумаги в потрепанную папку и собираясь уходить.
Маня быстро обернулась в его сторону, тонкая и темная, словно нарисованная, бровь ее насмешливо изогнулась.
— Позволю себе возразить вам, Кирилл Игнатьич, — подчеркнуто-уважительно сказала она. — Таким способом сообразительного человека легко сделать дураком… — Майя бросила иронический взгляд на Тихона. — Есть товарищи, стараются по этой части…
Старший нарядчик засмеялся дробным смешком и, зажав папку под мышкой, неслышно удалился.
Вероятно, оттого, что Маня отчитывала Чижова на людях, он не вытерпел. Густой румянец залил его лицо так, что веснушки остались видны только на носу, губы побледнели.
— Знаешь, — сказал он, — критиковать и давать установки легче всего. Комсоргу и самому не грех бы людьми заниматься…
— Что ты? — Урусова искоса бросила на него удивленный взгляд.
— Именно! Двое комсомольцев с подъемки напились и буянили в клубе — комсорг комиссию организовал. А почему бы самой не поговорить с ребятами? К Черепанову меня посылает. За мной-то остановки не будет. А сама что?
— Вот и скажешь это на отчетно-выборном собрании, — перебила Маня.
— Долго ждать. Я сейчас говорю, что думаю.
— А я не занималась тем же Черепановым? — зло сощурила глаза Маня.
Чижов усмехнулся:
— Пособила ошибку сделать. А уговорить парня пойти в слесаря…
— Что ж, я плохой комсорг, не отрицаю, — с обидой сказала Урусова и отвернулась.
Чижов посмотрел на доску нарядов и взял с подоконника свой сундучок.
У двери он обернулся, хотел что-то еще сказать, но махнул рукой и вышел.
Вера вспомнила вчерашнюю по-голубиному нежную парочку в роще и подумала, как все переменчиво в жизни. В душе она была почти согласна с Чижовым, но ей стало жаль Маню: покусывая губы, та стояла возле барьера, вид у нее был пришибленный. Она долго смотрела в окно, задумчиво морща лоб. Потом быстро повернулась, тряхнула головой.
— Так и сделаем, — решительно сказала она, надевая берет. — Ну-ка, Верочка, запиши мне адресок Черепанова…
Утро
Мягкие, бережные руки гладили и перебирали его волосы. Он подумал, что это снится ему, и сладко потянулся. Откуда-то издалека послышался голос матери:
— Вставай, Димушка, десятый час. Вредно столько спать…
Просыпался он трудно, как ребенок; долго не мог продрать склеенные сном веки, причмокивал губами, улыбался. Наконец, сев в кровати, взглянул на мать, и сонные глаза его округлились в испуге.
— Ой, мама! — Он приложил руки к вискам. — У тебя тут совсем-совсем бело!..
Марья Николаевна неторопливо прикоснулась к вискам и тотчас отняла пальцы, словно их обожгло ледяной изморозью.
— Переночевали с горем, Димушка. И вот живы, — сказала она незнакомым, глухим голосом. — Значит, надо жить. Вставай, сынок… — и вышла из комнаты, как-то неестественно выпрямившись.
В столовой на Митю повеяло обычной чистотой и свежестью. Пол был вымыт, кое-где в углублениях крашеных досок еще поблескивала вода. В кухне на столе стоял завтрак, покрытый белоснежной салфеткой, накрахмаленной и твердой, как бумага.
Митя, как обычно, побежал к почтовому ящику, но мысль, что здесь никогда уже не окажется дорогих и желанных писем, опалила его. Взяв газету и придав лицу беззаботный вид, он направился в дом, сел на свое место — слева от пустого отцовского стула — и, перед тем как приступить к завтраку, вслух прочитал сводку.
Марья Николаевна слушала, как всегда подперев ладонью щеку.