— Хорошо наши пошли, бойко, — проговорила она, сложила по сгибам и убрала салфетку.
— А ты ела, мама? — спросил Митя и застенчиво отвел взгляд: впервые за всю свою жизнь он задал этот вопрос.
Внезапно повлажневшие глаза матери блеснули благодарной улыбкой.
— Я сыта, Димушка, — сказала она. — Разве чайку выпью за компанию…
Мите не хотелось есть. Он ел через силу, чтобы не тревожить мать, и все посматривал на неожиданный холодный иней, проступивший на ее висках. Она отхлебывала из блюдца чай и тихо говорила:
— Леночка-то едва оклемалась, бедняжка. Диспетчер — это же страсть какая сложная, работа, вся на нервах…
После завтрака Митя бесцельно походил по дому. Ему то и дело попадались на глаза отцовские вещи: белая металлическая пуговица от кителя, перочинный нож с изображением бегущего оленя на железной ручке, темно-коричневый деревянный мундштук, прокуренный и крепко пахнущий табаком…
Чтобы мать не наталкивалась на них, он положил в старый пенал пуговицу и мундштук, а ножик почему-то задержал в руках. Олень, гордо откинув рогатую голову, легко оторвался от земли и летел, стремительно выбросив тонкие быстрые ноги. Неожиданно какая-то дымка заволокла его, и на оленью спину упала большая прозрачная капля. Митя поспешно положил ножик в пенал, рукавом утер глаза и спрятал пенал в ящик стола.
Когда вышел в столовую, мать принималась за шитье. Очень хорошо, забудется хоть немножко. Но как сейчас оставить ее одну?
— Мама, — сказал он тоном просьбы, — мне нужно уходить…
Мать, не оборачиваясь, спросила, куда он собрался.
— В депо.
Марья Николаевна медленно повернула к нему лицо, освещенное улыбкой:
— Хорошо, Димушка. Иди…
— Теперь я из депо никуда.
Марья Николаевна сняла очки, словно они мешали видеть.
— Останусь насовсем.
Руки ее опустились на колени, улыбка стала тревожной:
— Что ты, Димушка! Ты не беспокойся, милый, я и сама на жизнь заработаю…
— Я должен специальность получить.
— Школа — вот пока твоя специальность. Учение бросать ни под каким видом не дозволю.
— Вечерние школы есть, — негромко, но уверенно сказал Митя, складывая газету.
Марья Николаевна поднялась:
— Чуяло мое сердце — не надо было пускать…
— Могла не пускать, — ласково усмехнулся Митя, — а сейчас поздно…
— Ну да, поздно. Отца нет, а мать — что она понимает? На ее слова — тьфу, можно и наплевать.
Митя вскочил, обнял ее худенькие плечи, чмокнул в висок.
— А что я без тебя решал? Ничего. И сейчас советуюсь. Если только школа — значит, через год начинай все сначала. Ведь я все равно пойду на паровоз. А так в одно время и школу закончу и в помощники выйду. Понимаешь, какая экономия!
— «Экономия»! — с досадой повторила Марья Николаевна и, словно жалуясь кому-то, тихо проговорила: — Учился бы спокойно, так нет, надо все по-своему, потрудней. Ох, горе мое… И папаня твой такой же… был. Думаешь, призвали его на бронепоезд?
— А как же, ведь он писал…
— Написать можно что захочешь… Сам напросился…
— Откуда ты взяла? — Митя испугался такой проницательности матери.
— Знала я его. Лучше, чем себя, знала. И тебя тоже вижу…
Она опустилась на стул.
— Учился, учился, значит, и в рабочие вышел? А мы-то чаяли…
— О чем же? — со смешинкой в голосе спросил Митя.
— Папаня спал и видел тебя инженером либо техником…
— А я, может, не то что инженером — в профессора выйду! — весело сказал Митя.
Марья Николаевна недоверчиво и грустно покачала головой и, подумав, что теперь, без Тимофея Ивановича, ей не направить сына, что гибель мужа — только начало всех бед, которые неизбежно обрушатся на нее, тихо заплакала.
— Ну зачем же расстраиваться? — Митя запальчиво и быстро стал объяснять, что на железнодорожного инженера можно выучиться, непременно поработав кочегаром, помощником и машинистом, что, не получив права управления паровозом, не получишь и диплома…
«Нет, не управиться с ним, — думала Марья Николаевна, слушая сына. — За ручку не поведешь, прошло то время, а как урезонить?..»
— Ты вот плачешь — сын простой рабочий, — пожимая плечами, сказал Митя. — А я не понимаю. Все Черепановы кто были? Папаня говорил всегда: «Мы — рабочий класс». Ты сама рассказывала — в семнадцать лет вагонетки на руднике толкала. А теперь плачешь…
Марья Николаевна вытерла глаза.
— Что ж тут понимать? Пятеро ртов было, а кормилец один. Вот и толкала. И папане твоему в гимназии бы ум просветить, а пришлось пойти в будилки. Выбора у нас не было. А тебя кто неволит? У тебя дорог поболе, чем у нас было…
— Вот я и выбрал. В общем, ты не беспокойся, — тепло улыбнулся он, подошел к матери, заглянул в голубые тревожные глаза. — И еще одно скажу. Папаня говорил: «Остаешься за меня». Это, я считаю, его наказ…
Она выпрямилась, пораженная неожиданной мыслью. Митя сжал ее локти, сказал: «Ну, я пойду…» — и стал торопливо одеваться.
Он мог бы отправиться в депо в любой одежде, даже в праздничной, — не на работу. Но он надел все, в чем ходил на паровоз. Снимая с вешалки рабочую тужурку, увидел старую спецовку отца и, забыв, что может измазаться, приник к ней лицом, услышал знакомый до слез запах пота, горьковатый дух мазута и железа. Потом повесил отцовскую спецовку под свое пальто и вышел из дома.
Не успела Марья Николаевна прийти в себя после разговора с сыном, как явилась незнакомая девушка. Жук почему-то не залаял, и она влетела, будто ветер, бойкая, большая, удивительно ладно скроенная, подстриженная под мальчишку.
Услышав, что Мити нет дома, нахмурилась. Но, когда узнала, куда и зачем он ушел, по-детски хлопнула в ладоши, и круглое мальчишечье лицо ее засияло.
— Красота! — сказала она, сверкнув белыми плотными зубами.
Марья Николаевна поняла, что не найдет единомышленницы в лице девушки, однако позвала ее в дом, поделилась с нею своей тревогой.
А через час Марья Николаевна провожала гостью до калитки.
— Большое спасибо, что зашли, — говорила она, чувствуя себя маленькой рядом с девушкой. — Дорожку к нашему дому не забывайте…
— Что вы! Не за что меня благодарить, — весело отвечала девушка. — Вот увидите, Марья Николаевна, все будет в порядке…
«А я тебя ждал, Черепанов…»
Когда впереди показалось темно-серое ступенчатое здание депо, стальной разлив бесчисленных путей и взлетающие в воздух белые дымки паровозов, Митя испытал такое чувство, будто давно, давно не был здесь. Он подумал, что хорошо бы ни с кем не встретиться, и в тот же миг увидел паровоз, на котором работал отец.
Забыв обо всем, Митя смотрел на почти бесшумно приближавшийся паровоз, и ему почудилось, что из окошка, обрамленного синими матерчатыми бомбошками, выглянет сейчас отец. Он даже шагнул вперед и поднял руку, готовый крикнуть, как бывало: «Э-гей, папаня!»
Его обдало сухим каленым теплом. В окошке он увидел загорелое, мясистое лицо Королева с медвежьими глазками. Прикусив губу, Митя опустил руку.
Королев бросил на него сверху рассеянный взгляд и, надвинув на глаза фуражку, нырнул в будку.
«Узнал, да сказать нечего…» — с горечью подумал Митя и ускорил шаг.
Он подходил к конторе, когда кто-то шлепнул его по плечу.
— Здорово, железнодорожник! Наше вам! — раздался хрипловатый, захлебывающийся голос Миши Самохвалова.
Цыганские глаза его сверкали в улыбке. Он похудел, смуглое лицо побледнело, и аккуратненький острый носик еще больше заострился.
— Выздоровел? — растерянно спросил Митя, едва пожав протянутую руку.
— Как видишь. Прямо из поликлиники. Докторица говорит: «Я бы тебя, Самохвалов, подержала на больничном еще с недельку, да на работе без тебя затор. Дублер-то твой того…» — Миша выразительным жестом показал, что произошло с дублером, потом обнял Митю за плечи, сочувственно добавил: — Ну и учудил же ты, милый! Чепе на все депо. Полдня, говорят, к колонке ни подойти, ни подъехать…