Была еще одна достоверная примета душевного беспокойства Никитина: волнуясь, он то и дело протирал стекла очков специально предназначенным для этого платком. Легко представить себе, что творилось на душе у Степана Васильевича, если он протирал стекла грубой паклей…
Но Митя в ответ на слова Ковальчука упрямо махнул рукой:
— Может, он целую неделю паклей будет тереть очки, а я — сиди и жди? Что будет, то будет!
Он осторожно высвободил руку и побежал назад. Обернувшись, крикнул:
— На меня обед закажи!..
Конторка мастера представляла собой тесную, но светлую коробочку с тремя деревянными остекленными стенами; четвертая, каменная стена коробочки была одновременно и стеною корпуса.
Мастер сидел у стола и в угрюмой задумчивости листал замусоленные страницы технологических карт. Почти на краю стола дымилась алюминиевая кружка со слабо заваренным полусладким чаем. Время от времени Никитин, не отрываясь от карт, шарил по столу рукой, будто слепой, находил кружку, отхлебывал несколько глотков и, крякая, отставлял ее.
— Степан Васильич, — с ходу начал Митя, едва притворив за собой дверь. — Степан Васильич, можно с вами посоветоваться?
Митя понял, что мастер не только не слышал, но и не заметил его, и умолк. Нетерпеливо переступил с ноги на ногу, не зная, как привлечь к себе внимание, и, к счастью, вдруг чихнул, да так звучно, что сам испугался.
Никитин оторвался от технологических карт, провел ладонью по лбу.
— Черепанов? — Мастер взглянул на него рассеянно сквозь очки. — Неужто опять заусенцы?
В первые дни, когда Митя начинал слесарить, Ковальчук почти ничего не давал ему делать. Ремонтируя или выпиливая какую-нибудь паровозную деталь, Ваня подробно объяснял новичку назначение этой детали и поручал зачистить ее, снять заусенцы. Так прошла целая неделя. И Митя заявил Ковальчуку протест:
«Ты наверняка думаешь лет пять держать меня в учениках!»
Но Ваня лишь добродушно посмеялся:
«Який швидкий! Лезешь поперед батька в пекло. На все свой час, хлопче. Поначалу треба добре знать, що к чему, а то будешь работать, як автомат, без головы и без души…»
Митя пожаловался мастеру:
«Сколько же можно, Степан Васильич, на заусенцах сидеть? Одни заусенцы да заусенцы. Кто-то сделал вещь, а ты только подчищай…»
Этот разговор и вспомнил сейчас Никитин.
«Смотри-ка, не забыл!» — с удовлетворением подумал Митя и еще больше осмелел.
— Нет, Степан Васильич, — сказал он, взволнованно улыбаясь: — Заусенцы я все уже снял… Я к вам по другому… Степан Васильич, что нужно, чтоб слесарем стать? Настоящим слесарем?
В усталых глазах Никитина затеплилось любопытство.
— Настоящим? — повторил он задумчиво. — Перво-наперво хотение надо иметь. А там уж зависимо, какая у человека голова, какие руки…
С надеждой посмотрев на свои руки в заживающих царапинах, в бугорках мозолей, темных и твердых, точно кедровые орешки, Митя сказал:
— Раз уж попал в слесаря, так хоть кровь из носу, а надо стать хорошим слесарем…
Едва заметная усмешка шевельнула бесцветные губы Никитина.
— Кровь-то зачем? — сказал он тихо. — Ее и так сейчас много льется. А вот попотеть да мозгами поворочать доведется…
Митя метнул на Никитина хитроватый взгляд.
— А скажите, Степан Васильич, если человек все время будет работать арматурщиком, в одной только арматурной группе, что из него получится?
— Известно, слесарь-арматурщик, специалист своего дела…
Никитин откинулся на спинку стула и со все возрастающим интересом смотрел на Митю. По всему было видно — паренек гнет какую-то линию, как будто хочет поймать его на слове, но пойди отгадай, что ему нужно, что он собирается выудить!
— Говорят, наше слесарное дело — все равно что докторское. Верно? — спросил Митя. — А какой же это доктор, если он только одно что-нибудь знает, а во всей машине ни бум-бум?..
«Ишь ты, какой перец!» — с удовольствием подумал мастер и спросил:
— Что же ты предложить можешь, Черепанов?
С опаской взглянув на телефон, который в любой момент мог прервать разговор, Митя залпом выложил свой план.
На желтом лбу Никитина разгладились длинные, глубоко прорезанные складки. Он ответил не сразу. Мите показалось, что прошло минут двадцать, не меньше, а Никитин не произнес ни слова. Спокойный, даже немного медлительный характер мастера, о котором с уважением говорили в цехе, сегодня извел Митю. От волнения у него вспотели ладони, и он вытер их о брюки.
Наконец Никитин отодвинул технологические карты, кружку с остывшим чаем и поднял очки на лоб. Митя задохнулся от этого радостного предзнаменования.
— Ну-ка, присаживайся, Черепанов, — мастер блеснул сощуренными в улыбке, оживившимися глазами. — Садись, давай потолкуем…
Нечаянное признание
Увидев, как Митя влетел в столовую — в распахнутом ватнике, с шапкой, смятой в руке, с полуоткрытым ртом и лучащимися глазами, — Ковальчук сразу все понял. Он приподнялся, замахал рукой, Митя тотчас заметил его и запорхал между столиками.
— Порядок? — спросил Ваня, пододвигая ему стул.
— Еще какой! — часто дыша, сияя, отозвался Митя. — Мастер у нас голова! Золотой дядька!
— Сидай, а то суп замерзает. — Ваня осторожно придвинул к нему тарелку. — Потом доложишь…
Но молчать было свыше Митиных сил.
— «Нравится мне, говорит, твоя задумка». Понимаешь? Так прямо и сказал, — быстро рассказывал он, хватая Ваню за локоть. — «Не было б, говорит, у нас запарки, надо бы завести такой порядок для всех учеников». Представляешь?
— Та вже представляю, — смеялся Ковальчук.
— «Трудненько, говорит, тебе придется — через все группы». Ну и что ж, понимаю, что не шибко легко, да зато больше толку будет.
— Слухай, сегодня на второе кроличье мясо с гречкой. Нажимай, хлопче!
Умолкнув на минуту, Митя поводил ложкой в жидком, холодном супе, похлебал немного и отодвинул тарелку.
Обедавший за тем же столом пожилой рабочий с добрым лицом, с мясистым, усеянным капельками пота носом насмешливо смотрел на Митю.
— А знаешь, парень, как в когдатошние времена в работники нанимали? — спросил он.
Митя бросил на него недоумевающий взгляд.
— А вот как. Хозяин испытание устраивал: давал работнику есть, а сам посматривал и делал вывод. Как, мол, ест человек, так он и работает…
Митя понял намек, но радостное возбуждение помешало ему обидеться. Ему было душно, он расстегнул воротник рубахи и, шумно отодвинув стул, поднялся, хлопнул Ковальчука по плечу:
— Пошел я. А кроля можешь уничтожить за мое здоровье…
Воздух был чистый, обжигающе крепкий; мороз тысячами иголочек покалывал разгоряченные щеки. Выпавший утром снег, синевато-белый, сверкающий, как нафталин, еще не припорошило копотью, и каждая снежинка, должно быть, чувствовала себя маленьким солнцем.
Зажмурясь, откинув голову, Митя глубоко вздохнул, постоял, недолго и, словно очнувшись, размашисто зашагал по широкой, до блеска утоптанной тропинке к депо. В дверях он лицом к лицу столкнулся с Верой; она тихо охнула от неожиданности. Митя молчал, не сводя с нее глаз.
Вера не выдержала его взгляда и потупилась.
— Похоже, ты давно не видел меня. — Она отошла от двери, чтобы не мешать возвращавшимся с перерыва рабочим.
— Конечно, давно — с самого утра, — улыбнулся Митя, сверкнув зубами. — Только утром ты была какая-то другая. Даже не пойму, пасмурная ты, что ли?
— Станешь пасмурной, когда тебе не доверяют.
— Тебе не доверяют? — удивленно, с нотками возмущения спросил он. — Кто?
— Да те, кто разные планы придумывают и в тайне от меня держат, — обиженно и чуть насмешливо проговорила Вера, кутаясь в серую шерстяную шаль.
Он все еще не догадывался и, сведя брови, мучительно соображал. И вдруг весело рассмеялся:
— Вон ты о чем? А я считал, тебе совсем это неинтересно. Думал, посмеешься, и все. Честное слово. Откуда же мне знать? Нет, слово даю, только поэтому. Хочешь, сейчас расскажу?