— Вера? — спросил он, точно не доверяя своим глазам.
Она молча смотрела на него с не меньшим удивлением, будто открыла в нем что-то новое, чего не видела раньше. И в самом деле, крутой смуглый Митин лоб, широко разлетающиеся брови, темные беспокойные глаза, крупные яркие губы и чуть выдавшийся вперед упрямый подбородок с ямкой, — все лицо его, будто светившееся волей, удивленным добродушием, и доверчивостью, показалось ей каким-то новым и поразительно красивым.
— Я пришла, — наконец выговорила Вера. — Можешь относиться ко мне как хочешь… я очень виновата… — Она сдернула варежку и протянула ему руку.
Рука у нее была мягкая, закоченевшая. Митя осторожно стиснул ее и не выпустил.
— Я так нехорошо думала о тебе…
— Ладно, не будем об этом, — прервал он ее счастливым шепотом. — Я знал, я знал, что ты поймешь, все поймешь!..
Рука Веры, словно маленькая замерзшая птаха, отогреваясь, вздрагивала временами в его большой теплой руке, но выпорхнуть не пробовала. А Митя, чтобы не спугнуть ее, боялся пошевелить своей рукой.
— Ведь я же не знала, что ты уговаривал его, предупреждал, — быстро, горячо говорила Вера. — Я думала, все было совсем по-другому…
— Ну, не надо, — просил Митя.
— А после того, как предупредил его, надо было прямо к мастеру. Не дошло бы до этого…
— Что Алешке? — спохватился Митя.
— Выговор с занесением.
— Сильно! — выдохнул он.
— Раньше только читала, как тяжело судить близкого человека, а сегодня испытала.
— С работы не тронут?
— Куда же его такого? Совсем покатится, — с пробудившейся злой досадой ответила Вера.
Она зябко повела плечами, постукала валенком о валенок, и Митя подумал, что Вера долго ждала его на холоде.
— Ты замерзла, — сказал он. — Смотри, как дрожишь…
— Ничего, это не от холода, это пройдет, Я не хочу домой, — тоном просьбы проговорила Вера, словно Митя мог настоять, чтобы она шла домой.
Он взглянул на нее заблестевшими глазами:
— Пойдем… знаешь куда?
— Знаю… — тихо ответила Вера.
Митя не поверил, что она угадала. Вера тотчас поняла и это и посмотрела в сторону темневшего за школой парка.
Он порывисто сжал ее пальцы, закивал головой.
— Давай припустим… чтоб тебе согреться… — И, не выпуская ее руки, сорвался с места.
В это мгновение по каменным, белым от снега ступеням медленно спускались двое пожилых преподавателей — физичка и математик.
— Этот молодой человек, — сказала физичка, — несколько минут назад получил у меня двойку.
— Можете не тревожиться, — отвечал математик: — насколько я понимаю, он побежал не вешаться и не топиться…
За воротами физичка проговорила, будто с чувством неловкости:
— Спугнули мы их…
— А я склонен думать, у них были более серьезные причины, — сказал математик и поднял воротник шубы.
Нежданная похвала
Утром, подавая Мите завтрак, Марья Николаевна спросила:
— Ну, что Паршуков-то твой, не оттаял?
— Не поймешь его, — торопливо пережевывая, улыбнулся Митя. — Сам говорит: «Спрашивай, парень», а начнет объяснять — и сам себя обрывает: «Хватит лекции читать, с тобой и на курево не заробишь…»
— Скупой, — с досадой отозвалась Марья Николаевна. И, помолчав, добавила задумчиво: — А папаня твой говорил: который человек только копит уменье да опыт и при себе прячет, тот бедняк. А щедрый человек, который для людей ничего не жалеет, — завсегда богатый… Он и сам был такой, наш папаня…
— Сегодня двадцатый день, как я у Паршукова. И хотя б одно доброе слово от него услыхал!..
За эти двадцать дней произошли кое-какие перемены. Митя помирился с Алешкой. Серегин отказался работать с ним, а старший слесарь второй арматурной группы Ковальчук не захотел взять его к себе. Но Митя все-таки уговорил Ковальчука, и Алеша расчувствовался; «Честно скажу — думал, ты простил меня так, на словах. Но я тоже смогу быть настоящим другом!»
На днях Ковальчук сказал, что он доволен Белоноговым. «На поправку идет парень, Никитин сказал про него: «Всем ничего парень, только с зайцем в голове. Та це не беда, мы того зайца в лес выгоним…»
И только в отношении Паршукова к своему ученику не было перемен. Митя каждый день ждал, что слесарь откажется от «учительства» или, воспользовавшись каким-нибудь промахом, выставит его из своей группы…
— Сегодня Максима Андреевича паровоз на ремонт ставят, — озабоченно сказал Митя, поднимаясь из-за стола. — Хотя б перед стариком не ославил меня уважаемый Савелий Прохорыч…
— А ты не думай про это. Работай и ни про что не думай…
Марья Николаевна вышла в сени проводить сына. Отодвинула обросший инеем железный засов и не успела еще толкнуть дверь, как она сама с шумом распахнулась, словно кто-то рванул ее с бешеной силой. Снег и ветер ворвались в сени, у Марьи Николаевны даже перехватило дыхание. А Митя, пригнув голову, шагнул на крыльцо и исчез в белой мгле.
Паровоз 14–52 уже стоял в депо. Митя кулаками протер залепленные снегом глаза и быстро направился к машине. Здравствуй, «Колюша», старый добрый друг, свидетель дублерских радостей и крушений! Здравствуй, товарищ первых трудовых дней, первых разочарований и надежд! Когда же наконец настанет день нашей новой встречи? Митя обошел вокруг паровоза и увидел стоящих возле дышел Паршукова и Максима Андреевича. Он невольно ускорил шаг, почти подбежал к машинисту.
— А ты ровно еще вытянулся. — Не выпуская Митиной руки, Максим Андреевич внимательно оглядывал его. — Хотя б когда наведал старика. Совсем забыл…
— Что вы, Максим Андреич! Ведь я почти без роздыха, как заводной: депо, школа, уроки…
— И то верно. Ну как, одолеваешь слесарную науку?
— Стараюсь. — Митя с опаской покосился на слесаря.
— А ты что скажешь, Савелий Прохорыч? — обратился машинист к Паршукову.
В глубине темных и хмурых глаз Паршукова что-то затеплилось.
— Слушается его металл, Максим Андреич…
— Похвально! — Старик положил руку на Митино плечо, а тот едва устоял на месте от неожиданной похвалы. — Рад за тебя, голубок…
Митя расспрашивал о Чижове, Самохвалове и узнал, что Тихон Чижов месяц назад «пересел на правое крыло», ездит машинистом, а Миша Самохвалов — с ним теперь не шути! — произведен в помощники. И тут же он услыхал хрипловатый, захлебывающийся голосок:
— Привет братьям-слесарям!
Семеня ногами в обшитых кожей валенках. Самохвалов спустился с паровоза, подошел к Мите. Цыганские глаза его светились, а маленький нос, показалось Мите, еще круче вздернулся.
— Поздравляю! — протянул руку Митя. — Мне Максим Андреич рассказал.
— Да, растем, брат! Как в сказке! — весело отозвался Самохвалов и засыпал его вопросами.
Митя едва поспевал отвечать.
— В общем, не засиживайся. Ждем, — торопливо говорил Самохвалов. — А пока что делом надо заняться. Смотри, плохо отремонтируешь машину — не возьмем обратно!
— А мы только на «отлично» ремонтируем!
О ремонте беседовали в эту минуту и Максим Андреевич, Паршуков и подошедший к ним Никитин.
— Перво-наперво, Савелий Прохорыч, обрати внимание на центровой подшипник, — просил Егармин. — По-моему, его переливать доведется. Чтоб задержки не вышло…
— Держись, Савелий Прохорыч, — добродушно улыбнулся Никитин. — Даст нам сегодня жизни однодневный пенсионер…
Ремонт начался. Максим Андреич оказался прав: центровой подшипник подплавился, и Паршуков велел Мите отнести его в медяжную, на заливку.
Никогда еще работа у Мити не шла так легко, весело и споро. Правда, Паршуков почему-то мрачнел с каждой минутой, но Митю не занимал его вид.
Во время обеденного перерыва Паршуков не ушел из цеха. Вернувшись из столовой, Митя нашел его возле паровоза. Он сидел на деревянных козлах, подперев голову сухой волосатой рукой. На лбу у него блестели мелкие капли испарины. Дышал он трудно, со свистом.