Митя усмехнулся:
— То-то и плохо, что чистое. Нужно, чтоб оно все в облаках было. А в просветы между облаками, чтоб виднелось синее небо. Тогда, считай, подшипник хорошо подогнан…
Помолчав, она спросила с тревогой:
— А какого разряда эта работа?
— Кажется, пятого или шестого. А что?
— Не боишься?
В первый раз с тех пор, как он прикоснулся к подшипнику, его холодом обдала мысль: а что, если чересчур понадеялся на себя? Если не справится? Если запорет такую деталь? Что тогда? Но он тряхнул головой и посмотрел Вере в глаза:
— Поздно сейчас бояться. Должен сделать…
Нижнюю половинку подшипника он закончил минут через двадцать после Вериного ухода. А над верхней работа сразу же пошла с такой легкостью и удачей, что Митя даже немного усомнился.
Вот он в последний раз проверил подшипник, снял в нескольких местах шабером тончайшую стружку и, отложив инструмент, прошелся вокруг подшипника, прихлопывая в ладоши. Сделал! Справился! Сам, один, без подсказок, без помощи! Да что там подшипник пускай дают любую паровозную работу! Вот вам, Савелий Прохорыч, и «знатный сынок»! Что, тяжело держать Черепанова на шее? Паровоз, может и не смогли бы выпустить сегодня, а знатный сынок пришел и сделал, и задержки теперь не будет. «Не боишься?» Надо же додуматься, спросить такое! Боишься! Кого и чего бояться, если металл слушается? Слушается как миленький!
Он засмеялся и обернулся в ту сторону, куда ушла Вера, будто надеялся увидеть ее. Но увидел Максима Андреевича и Горнового. Они направлялись к паровозу.
— Кто тебя на подшипник поставил? — испуганно спросил старик, подходя к Мите.
— Никто.
— Шуточки тут не к месту, Димитрий! — отрезал Максим Андреевич.
— А я и не шучу…
— Дела твои, господи! Окромя некому было! — Максим Андреевич вскинул руки и хлопнул ими по ворсистому бобриковому полушубку.
— Кто тебе поручил подгонять подшипник? — с хмурым видом подошел начальник депо.
Объясняя, как все вышло, Митя взял шабер, но вдруг почувствовал, что он задрожал у него в руке. Максим Андреевич терпеливо выслушал его, с отчаянием взглянул на Горнового, пощипал желтые, обкуренные усы и быстрой, суетливой походкой зашагал в глубь пролета. А Горновой, насупившись так, что, казалось, мохнатые брови его заслонили все лицо, начал проверять подшипник.
Никитин в своей стеклянной конторке подписывал наряды и потягивал из алюминиевой кружки бесцветный чай.
— Стало быть, чайком забавляемся? — проговорил Максим Андреевич, заходя в конторку.
Занятый своим делом, мастер не расслышал раздражения в тоне машиниста.
— Милости прошу. — Он отодвинул наряды. — Присаживайся, Максим Андреич. Может, налить горяченького?
— Благодарствую. — Старик не двигался с места. — Скажи-ка лучше, Степан Васильич, как обстоит с центровым подшипником?
Никитин достал из нагрудного кармана спецовки часы на ремешке, прикрепленном к внутренней стороне кармана английской булавкой:
— Через час начнет подгоняться…
По случаю болезни Паршукова мастер поручил подгонку подшипника слесарю Горбунову. Но, так как Горбунов работал в первой смене, Никитин отправил его отдыхать домой с тем, что он явится в двадцать один час.
— Пойдем-ка, Степан Васильич, — теперь уже с нескрываемым волнением сказал старик и вышел из конторки.
Когда они подошли к паровозу, Митя стоял в той же позе, с шабером в руке. А в лице Горнового Максим Андреевич заметил перемену: большие заиндевелые брови его взлетели от удивления и остались парить над широко раскрытыми глазами.
— Принимайте работу! — Начальник депо кивнул на подшипник.
Никитин строго посмотрел на Митю, молча переглянулся с машинистом, и оба повернули головы к Горновому. Максим Андреевич поспешно достал очки, Никитин вздохнул и двинулся к козлам, где лежал подшипник.
Мите показалось, что они колдовали над подшипником не меньше получаса. Но теперь он уже не волновался.
Наконец один за другим они выпрямились, стали вытирать руки.
— Сам? — обратился к Мите Никитин. Смешанное выражение удивления и радости блуждало по его лицу.
Митя кивнул головой, не сдержав улыбки.
— Недооцениваете свои кадры, — с веселым упреком сказал Горновой.
Митя сразу догадался, что начальник депо припомнил мастеру его выступление насчет «зеленых» кадров.
— Меня, Сергей Михайлыч, — сказал Никитин, — когда-то старикашка слесарь учил. Он говаривал так: каждый человек — это загадка. Никто не знает заранее, да и сам человек, на что он способен…
— В общем-то верно, — согласился Горновой. — Сегодня, например, мы с вами разгадали, на что способен Черепанов…
— Будь я мастером, — сощурился Максим Андреевич, — дал бы я этому разгаданному человеку рабочий разряд…
Сердце у Мити как будто затихло и вдруг полетело, полетело, вырываясь из груди.
— А я как раз об этом и подумал, — неожиданно улыбнулся Никитин.
— Вот и хорошо, — подхватил Горновой. — Завтра напишите мне докладную…
Максим Андреевич подал Мите руку:
— Авансом поздравляю, Димитрий. Рабочий разряд; я считаю, это первый шаг в рабочий класс. А рабочий класс, само собой понятно, — главная сила на свете, всему начало, всему творец…
Словно слепой, Митя не сразу нашел жесткую и теплую руку старика. Жар залил щеки, уши, даже затылок. «Рабочий класс!» — повторял он мысленно. И эти знакомые с детства, привычные слова, вдруг зазвучали для него совсем по-новому — значительно, гордо и торжественно…
Он рассчитывал, что во дворе у Паршукова непременно должна быть собака, большая, злющая, на длинной гремучей цепи. Но, к удивлению, собаки не оказалось.
Дверь открыла высокая полная женщина с гладко зачесанными, седыми на висках волосами. В руках с закатанными до локтей рукавами она держала набитый снегом круглый резиновый пузырь. Впустив Митю, стала напротив, как бы загораживая дорогу.
— Мне бы к Савелию Прохорычу, — быстро проговорил Митя, сняв шапку. — Я из депо. Мы работаем вместе…
Во взгляде женщины были и приветливость и тревожное любопытство.
— Жар у него сильный, — сказала она колеблясь.
— Мне только два слова сказать…
— Поди, что-нибудь недоброе… Еще пуще расстроится.
— Нет, нет, как раз я доброе скажу.
Женщина посторонилась, пропуская его, и бесшумно двинулась следом.
Паршуков лежал на кровати, длинный и плоский.
— Саввушка, тут к тебе… — тихо сказала женщина, подойдя к изголовью.
Паршуков закряхтел и, опершись на худую руку, обратил на Митю ввалившиеся, лихорадочно блестевшие глаза.
— Черепанов? Стряслось что?
— Все хорошо. Вы не беспокойтесь, Савелий Прохорыч. Сейчас все расскажу…
В том месте рассказа, где Митя сам принялся шабрить подшипник, Паршукова качнуло.
— Загнал, признавайся! — с ужасом простонал слесарь. — Паровоз не вышел, за брак вычтут… — Рука у него подвернулась, и большое плоское туловище упало на подушки.
— Так я и знала! — с укоризной проворчала женщина. — Поболеть не дадут спокойно…
— С чего вы взяли? Почему загнал? Приняли у меня подшипник, приняли! И мастер, и Максим Андреич, и сам начальник депо…
— Верно? — Паршуков медленно присел на кровати.
— Вы говорите — загнал, — с нарочитой обидой сказал Митя. — А мне за эту работу разряд рабочий дадут. Горновой велел мастеру докладную написать…
— Ну, слава те, господи! — с чувством выдохнул Паршуков, и Мите показалось, что он сейчас перекрестится. — Чего же ты стоишь, Черепанов? — Он растерянно оглянулся, — Феня, подала бы стул человеку.
Виновато поглядев на гостя, женщина пододвинула ему стул.
— Ничего, я на минутку. Просто я знаю, что вы беспокоились, вот и забежал…
Паршуков посмотрел на Митю помутневшими от слез глазами и молча протянул руку. Митя так же молча пожал ее.
Потом слесарь кончиком простыни утер глаза и попросил жену налить чаю Черепанову и ему. Она обрадовалась.