Если постоянно торчать на одном месте, он может меня заметить — так, неясную тень, но все-таки. Начинаю двигаться туда-сюда, заодно разминая ноги, и камешек, подвернувшийся под каблук, отскакивает к стене и пробивает в ней дыру навылет; а может, все-таки замедлиться до спецохранного? Но ведь они наблюдают за мной, они замедлят сами, если сочтут нужным, а пока — у меня есть мое и только мое время. Самое быстрое во всем Мире-коммуне; мне реально рвет крышу каждый раз, когда я вспоминаю об этом.
Тем временем они начинают говорить. Частота настолько низкая, что я не слышу ни звука, равно как и не отслеживаю шевеления губ; угадываю по туповатой, будто резиновой гримасе на ее лице, красивая девка лишь во время разговора может выглядеть вот так. Вип, наверное, жестикулирует, двигая руками, словно плывет в плотном киселе на неслабой такой глубине. Решают, куда им теперь?.. Мне говорили, у гостей после дом-траха всегда возникает именно эта проблема.
Пока они закончат разговор, я успею смотаться в дом-больничку и поиметь госпитальную задницу во всех позах, никуда она теперь не денется, не усвистит в своем рабочем времени с рабочей же кушетки. Успею ликвидировать все до единого конфликты в гостевой зоне и окрестностях, а лучше бы профилактически скрутить и распихать по дом-больничкам всех до единого встречных недоростков и взрослых идиотов. Успею нагнуть каждую столовую девку в зоне, чтоб до них лучше дошло, как работать с гостями. Что у нас еще, дома-шмотки?.. Ну да, девку випа определенно надо переодеть, лазает в своем драном задворочном шмотье, а ведь классная девка. У нее уже другое выражение лица, сморщенный носик и поднятые брови, смешнючая, и еще она так повернулась, что между пуговицами на кофточке проглядывает сиська, почти вся.
Представляю ее, рыжую, безо всего. На бреющем полете моего времени я мог бы раздеть ее догола так, что она и не поймет, как это произошло.
Но я ничего такого не делаю. Просто жду, профилактически переминаясь на месте и между делом размазывая двумя пальцами пролетающую муху или шмеля, пока они закончат и чего-нибудь решат. Вот тогда, через целую вечность пяти, или сколько им там надо, коммунальных минут, что-то решу для себя и я.
Одно знаю точно: я не замедлюсь. Ни на миг — пока это зависит от меня самого. Во всем Мире-коммуне просто не существует ничего, что могло бы сподвигнуть меня, перевесить, показаться — хоть на секунду, на мою секунду! — важнее и круче. Говоришь, на задворках оно типа есть у каждого, и будто они сами, добровольно замедляются по самое не могу?.. Нефиг свистеть, слышишь, да пошла ты со своей задницей. Даже на задворках не может быть таких идиотов, чтоб не понимали — как это.
Свое время.
— Трэш — это всегда игра. Не знаю, может быть, юные фикрайтеры ваяют такое на полном серьезе, а профессионалы всегда именно что играют в трэш. Игра на деньги или ради самой игры, по-разному. Хуже всего, когда вы встречаете трэш там, где совершенно на это не рассчитывали: у меня, например. Ясно же, что я не стану играть просто так, что тут какой-то подвох, фига в кармане. Очень может быть. Все равно не скажу.
(Из последнего интервью Андрея Марковича)
— Всегда, — сказал Бомж, и в его ответе сквозило легкое отвращение к неправильному слову, вынужденному, спровоцированному неадекватным вопросом, за который Андрею тут же стало стыдно. И это внутреннее «тут же» снова резануло, заставило прикусить язык. Все равно не сформулировать ни одного вопроса. Сопротивлялась сама грамматика, язык с его глаголами и наречиями. Может быть, я привыкну… когда-нибудь. Черт!..
— А вы недавно, я вижу, — Бомж кривился, словно у него болели зубы. — Вы еще помните, как оно… раньше.
— Помню, — неуверенно сказал Андрей.
Они шли по улице, под завязку запруженной временами. Его спутник шагал уверенно и ровно, размахивал руками, не заботясь о том, через сколько предметов и тел пролегает их траектория, а он, Андрей, то и дело приостанавливался, отставал на пару шагов и спешил догнать, ориентируясь на сивый хвост, ритмично вздрагивающий поверх шарфа, на еле заметную, но все-таки единственно настоящую тень. Хорошо, что мы уходим оттуда. От перевитой петлями арматуры, переплавленного стекла, разорванных и обугленных тел. Ничего не поделаешь и даже не поймешь, и потому нет смысла.
Вот только никак не получалось сбить фокус. Со всех сторон, и под ногами тоже, он видел трупы, трупы: зарубленных и застреленных, опухших от голода и разбившихся о брусчатку, в катафалках и посреди улицы, одетые и голые, окровавленные и полуразложившиеся, детские и женские, — повсюду. Трупов было гораздо больше, чем живых людей. И развалин, осколков, громоздящихся камней — больше, чем аккуратных строений, раз за разом поднимавшихся из руин, бережно реставрированных, но все же измененных, и потому двоящихся, троящихся, мерцающих, плывущих…