— Наверное да.
— Я тоже.
Захотелось поймать на слове: значит, все-таки помните, все-таки прошлое, все-таки есть?.. Андрей промолчал. Налег на столешницу, двигая и сминая в ладони грубое кружево скатерти — плотное, почти настоящее.
— А теперь подумайте сами: если у человека есть свое время, зачем ему постоянно пребывать встроенным в чье-то еще? В чужое и, согласитесь, непременно до абсурда бестолковое?
— Есть объективные обстоятельства. Социальные связи, например, — он сглотнул, надеясь, что незаметно, — семья.
Фил, Мария, Надя… Инка. Вспыхнули перед глазами так ярко, что, казалось, собеседник сможет запросто увидеть их силуэты на сетчатке. В порядке скорой самопомощи прибегнул к древнему писательскому трюку: переключился на другую реальность, на придумывание чьей-то чужой судьбы.
У него, седого и желтоглазого, конечно же, не было никакой семьи. Были женщины, сначала юные, глупенькие и слишком медленные, каждая так и норовила остановить время, общее на двоих, он не мог с ними. Потом взрослые, самодостаточные, быстрые, их уносило от него неизвестно куда. И наконец, последние, тоже истасканные и опухшие, хаотичные, абсолютно несовместимые и невыносимые…
— Если б эти обстоятельства и вправду имели значение, вы не превысили бы амплитуду.
— Какую амплитуду? — самое острое и болезненное Андрей намеренно отодвинул, оставил неуслышанным.
— Временную, — Бомж акцентировал ударение на предпоследний слог. — Амплитуду допустимой рассинхронизации, как я это называю. В ее пределах еще можно маневрировать туда-сюда, оставаясь привязанным к общему времени вашего социума. А если превысить — уже нет.
— Интересно, — Андрею и вправду стало интересно, это он умел: в любой ситуации выхватывать новое и привлекательное, настраивать себя на любопытство, на готовность вникать и переосмысливать. — Амплитуда допустимой рассинхронизации, тяжеловато звучит, но ничего, пусть будет. Как только мы ее нарушаем, выходим за предел, происходит энергетический скачок, дисбаланс, хроноконфликт, все взрывается и летит к чертям…
Никогда он не позволял себе продумывать идеи новой вещи вслух, тем более перед собеседником, тем более практически незнакомым. «Никогда», на редкость дурацкое слово. Да и что может быть нового в безвременье?
Бомж усмехнулся:
— Взрывается, как же. Вам, писателям, лишь бы взрывать.
— Откуда вы…
— Превысив амплитуду, человек попросту выпадает из так называемого социума, — Бомж улыбнулся широко и щербато. — Остается сам наедине со своим временем. Тоже мне, катастрофа.
— Ну… — Андрей припомнил обособленный хронос гостиничного номера с односторонним выходом в сеть, вроде бы да, сходится, но почему тогда? — Почему тогда… вот это все?
Он сделал кругообразный жест, очерчивая стены и камни, живых и мертвецов, мерцающую коллоидную взвесь, мельтешение бесчисленных времен. Если, конечно — вынырнуло сомнение — Бомж видит все то же самое, что и я. Если мы с ним в одном безвременье, а не каждый в своем невидимом хроносе, в разных плоскостях с иллюзией взаимодействия.
— Потому что другие времена никуда не деваются. Ваше прежнее, так сказать, тоже где-то здесь, — Бомж даже не поморщился, а хихикнул от лексической несообразности, — только на равных с прочими, а потому не особенно выделяется и сверкает. Но главное, к чему я советую вам привыкнуть и чем пользоваться: ваше время может взаимодействовать с любым другим. Вы можете…
— Синхронизироваться, — негромко подсказал Андрей. — Как?
— Удалось же вам сесть за столик в этом кафе.
— Но я не…
— Я вас научу, — заверил Бомж. — Все получится.
*
— Первое: не надо себе льстить. Вы не видите всех времен. Человек слаб, ресурсы ограничены. В вашем мозгу, на вашей сетчатке никак не поместится отображение прямо-таки всех до единого мгновений, пережитых здесь человечеством. Так или иначе происходит отбор. Подсознание само решает, на чем ему сфокусироваться, что акцентировать… Вы заметили, я думаю.
Андрей кивнул:
— Да.
Они с Бомжем снова шли, лавируя по узким извилистым улицам, то и дело какая-то из них схлопывалась впереди или за спиной, набрасывала поперек дороги обвалившийся балкон или баррикаду из вывернутой брусчатки, и Андрей непроизвольно жмурился, проходя сквозь завалы и стены. Избавиться от зрелища многовековых наслоений разрухи и трупов получалось не лучше, чем не думать о белой обезьяне. Подсознание, я и сам догадался. И что?
Дорога поднималась вверх. Постоянно вверх — это единственное было однозначно, неоспоримо.