Город, когда-то казавшийся ему большим, сдулся бесславно, расстояние спасовало перед временем, и Богдан шел сквозь исторический центр, рассекая его, словно конек фигуриста — лед, и узкая оболочка своего времени, как желобок воды под лезвием конька, обособляла его ото всех и всего вокруг, задавая нужную скорость. Впрочем, не такую уж нужную, если разобраться. Он понятия не имел, куда все это девать, в чем смысл.
Даже его нескончаемая окраинная улица оказалась издевательски короткой. Богдан вошел в заплеванный подъезд своего дома — вонь от мусоропровода стояла сдержанная, терпимая — взбежал по лестнице, поискал по карманам ключ, обнаружившийся на самом дне рюкзака, помучился с замком, его уже лет пять как клинило, и надо было то налегать на дверь, то тянуть ее на себя, ловя единственное рабочее положение; клацнул, вошел. Все это время, он знал, за ним наблюдала в глазок сумасшедшая старуха из квартиры напротив, она почти никогда не покидала свой пост, и было смешно представить, что же она успела увидеть.
В квартире было сонно, мертво, тихо. Богдан бросил рюкзак на кровать, поставил заряжаться ноутбук. На столе стоял календарь-ежедневник, подарок школьных еще девчонок на прошлое двадцать третье февраля, Богдан ничего туда не записывал, но страницы переворачивал, просто ради того, чтобы упорядочить время… но в его отсутствие этого, разумеется, никто не делал, толку с того календаря. Телевизор стоял в родительской спальне, а врубать радио Богдан побоялся: ну его нафиг, всех перебудить.
Пошел на кухню и в коридоре столкнулся с Ганькой, разумеется, еще спящей, выползшей на автопилоте в туалет. Ганька посмотрела мутно, припоминая, кто он вообще такой; хотя с нее станется спозаранку закатить скандал на тему, где я шлялся, обреченно подумал Богдан. Где он шлялся, ей всегда было глубоко фиолетево — видимо, таким образом сестра выпускала наружу какие-то свои задавленные комплексы, вроде материнства, отложенного в долгий ящик: все подружки давно повыскакивали замуж и дефилировали с колясками, а Ганькины хахали, меняясь калейдскопно, не питали ничего похожего на серьезные намерения.
Заорет, разбудит мать и, главное, батю. И вот тогда начнется.
— Ты че? — спросила Ганька тягуче и сипло; впрочем, спросонья она разговаривала так всегда.
— Потом расскажу, Гань, — шепнул Богдан. — Где я был — ты обалдеешь просто…
Он играл на опережение, надеясь вызвать у нее любопытство вместо гнева. И, наверное, слишком разогнался: сестра хлопнула сонными ресницами в кругах вчерашней туши, наверняка вовсе не уловив его фразы — так, просвистевший мимо ультразвук. Она стояла посреди коридора, не просыпаясь, и Богдан совсем уже решил аккуратно и очень быстро проскользнуть мимо…
— Че ты подскочил? — наконец протяжно просипела Ганька. — Воскресенье же.
— Воскресенье? — переспросил Богдан.
Попытался припомнить, подсчитать дни; само по себе это было, конечно, невыполнимо, но одно он почему-то помнил четко: воскресенье было вчера. Странное, ничем не подкрепленное знание все-таки держало его, как якорь, в зыбкости остального мира, пространства и времени. В воскресенье к Арне приехал муж. В воскресенье я брал билет на поезд. И девчонка-однокашница, тут он уже подключил логику, конечно же, возвращалась из дому в воскресенье, они все так приезжают, чтобы в понедельник с утра, заскочив после поезда в общагу, потом сразу на пары…
— А не понедельник?
Сказал раздумчиво и потому достаточно медленно, чтобы Ганька услышала. Увидел, как она замирает, начиная думать: зрелище было настолько редким, что Богдан задержался посмотреть. Ганькины губы скривились, брови поползли вверх, пальцы плавным движением достигли подбородка и задержались там, прикрыв полуоткрытый рот; наконец, она неторопливо выдохнула:
— Понедельник. Точно.
И вдруг стала шевелиться почти в человеческом темпе, только очень уж нелепо и бестолково. Метнулась туда-сюда, врезалась в дверной косяк, выругалась, побежала на кухню, оттуда сразу же опять к себе, путаясь в собственных конечностях и взаимоисключающих мозговых импульсах. Ганька всегда была такая, когда опаздывала, только раньше это не проявлялось так наглядно. Дура, спешить — это не значит ускориться… Но пояснять ей было бесполезно, и Богдан молчал.