— А вы слышали, NN все-таки бросил свою старую толстую жену.
— Да что ты говоришь, Машенька?!
— У него образовался роман с одной юной поэтессой… вон, Вера ее знает. Такая Катенька.
— Мы все ее знаем. Особенно Берштейн.
— Скуркис, ты циник и брутальное чудовище!
— А что я сказал?
— Ничего он такого не сказал. Я действительно знаю Катю, даже, помнится, рекомендовал ее… Прекрасный поэт! Машенька, дорогая, ты что-то путаешь, у нее не может быть ничего общего с NN…
Рокочущий контрабас, лязгающие ударные, заливистая скрипка, приглушенная виолончель… Как хорошо и красиво, если не вслушиваться в слова. Кажется, прозвучал еще один тост, Вера пригубила наливку из узкой, почти аптекарской склянки тонкого стекла — склянка в «Склянке», чудесно, так, наверное, и задумано, — мягкий жар опалил горло, по всему телу разлилось ленивое тепло, и время остановилось, и пускай, она была согласна, чтобы так продолжалось всегда. Какие они милые, как я их всех люблю. Как замечательно, что они (интересно, кто? — Берштейн, Машенька, Скуркис?.. а впрочем, неважно) не забыли про мой день рождения. Какое чудо, что мы нужны хотя бы друг другу. Мы сами и наши стихи…
— А между прочим, начало через семь минут.
— Ну и что? Пока народ соберется, пока местные отчитают…
— Приличный поэт, как и приличная девушка, никогда не приходит вовремя.
— Ты не похож на приличную девушку, Красоткин! Нет, правда, мальчики. Мы, конечно, хорошо сидим, но неудобно перед организаторами…
— Организаторам точно все равно. У них сейчас банкет.
— Серьезно?
— Для избранных. Нас не пригласили.
— Жора, только не надо завидовать! Попроси лучше счет.
— Машенька, ты чудо…
— Кто-нибудь знает, далеко оно, это кафе? Как вообще туда идти?
— А мы сейчас у барышни спросим.
Пока бело-розовая официантка подробно и приветливо разъясняла, как пройти в артистическое кафе, где уже, наверное, в эту минуту начинались чтения, Вера допила янтарную наливку и посмотрела сквозь пустую склянку на светильник, изогнувшийся в вопросительный знак. А может, не стоило отказываться читать в том кафе, сейчас пошли бы вместе, и чудесный вечер продолжился бы самым естественным и прекрасным образом… Нет. Я устала, я хочу домой.
Домой — означало в полуподвальный хостел в самом историческом сердце города: Машенька и Красоткин обнаружили это аутентичное и недорогое место несколько лет назад, чем немало гордились — и с тех пор вся столичная поэтическая компания останавливалась только здесь. Вера снимала комнату на троих с девочками, Аглаей и Катей. Боже мой, как все-таки неудобно, теперь придется объяснять им, почему не осталась их послушать, а если говорить про день рождения, то нужно выставить что-нибудь хотя бы к чаю… Не забыть бы купить по дороге.
Дорогу в хостел она, кстати, не помнила. Совсем.
Они вышли на воздух, в мглистую и кромешную темноту. Кажется, сильно похолодало, а может, просто казалось по контрасту к внутреннему теплу. Скуркис, Красоткин и Машенька тут же задымили сигаретами, а Берштейн обстоятельно прикурил свою знаменитую трубку.
— Кстати, сегодня приезжает Маркович, — сказал, затягиваясь, Скуркис. — Надо будет с ним выпить.
Машенька с Красоткиным переглянулись и рассмеялись, словно школьники.
— А что? Помню, мы с ним как-то в конце девяностых… Его тогда никто не знал.
— Я думаю! Сколько ему вообще лет? Тридцать пять, сорок?
— Не больше уж точно.
— Машенька, ты прелестное чудовище. По-твоему, я настолько стар?
— По-моему, Скуркис, ты чудо. Между прочим, я видела в программе встречу с Марковичем. Кажется в субботу, да, Миш? Я бы сходила, талантливый мальчик. И главное, очень умный.
— Потому и не бедный.
— Красоткин, вот только не завидуй!
— Господа, — возвысил голос Берштейн, и арочное эхо сдвоило звук. — Все это весьма увлекательно, однако нам пора идти. Верусик, вот тебе моя рука, почту за честь.
— Я в хостел, — виноватой скороговоркой сказала она. — Устала… Голова болит.
Любой на его месте стал бы настаивать, уговаривать — но не мудрый Берштейн; он понимающе кивнул, опуская руку, и Вера слабо улыбнулась в приливе благодарности.
— Не заблудишься?
— Я провожу, — вмешался Скуркис. — Начинайте без меня.
Машенька засмеялась:
— Там давно уже начали без нас.
Длинный арочный пролет миновали вместе, а затем пути разошлись в противоположных направлениях, и звонкая оркестровка голосов поэтической компании удалилась, растворяясь в скупых звуках притихшего к вечеру города. Где-то продребезжал трамвай, заплакал ребенок, за одним из окон, мимо которого они проходили, пробубнил что-то неуместный телевизор. Брусчатка под ногами усиливала до явственного ритмичного стука их со Скуркисом шаги. Внутри еще теплился остаточный жар со дна янтарной склянки, и прийти домой, и лечь спать… все хорошо.