— Посмотрим-посмотрим, — сказал Скуркис. — Знаете историю, как Берштейн заблудился в аббатстве?
— В аббатстве?
— Берштейн? — точно в терцию удивились Маша с Красоткиным, и рассмеялись, переглянувшись.
— В Эдинбурге, на фестивале. Андрей там тоже был, не даст совра… — он заметил отсутствие Марковича, и подавился окончанием, и мгновенно сделал вид, будто ничего не произошло, и было в этом что-то невыразимо пошлое и стыдное. — Так вот. С утра чтения с шотландцами, а после обеда экскурсионная программа, имели мы ее в виду, и вот тогда Берштейн…
— Ты видишь? — сказал, поднимаясь, Полтороцкий; теперь уже в полный голос, но все равно никто, кроме Веры, его не услышал, не обернулся. — Идем отсюда.
…Солнце ударило ей в глаза. Сегодня с утра Вера уже успела пожалеть о том, что не взяла с собой темные очки, и жалела регулярно каждый раз, когда оказывалась на улице кратким пробегом между кафе, где солнечный свет становился комфортно-мягким или вовсе сменялся на подвальный сумрак. Ничего, героически прищурилась она, это ненадолго. Сейчас он снова заведет меня куда-нибудь, возможно, в ресторан повыше рангом. Боже мой, а я наивно думала, что еду на литературный фестиваль, буду ходить на встречи с писателями, слушать стихи… Программку Вера, кажется, забыла в кафе, и было не с руки останавливаться посреди улицы и проверять.
Полтороцкий шел быстро, даже чересчур резво для своей комплекции, она едва поспевала за ним.
Они вышли на квадратную площадь, где среди серых с прозеленью статуй стояли в тех же позах живые люди, крытые серебрянкой, мимо сувенирных лотков расхаживали ряженые девушки в разноцветных длинных платьях и с корзинками фиалок, сидели на бровке юные музыканты в бахроме и драных джинсах, с раскрашенными гитарами и с колонками возле шляпы для денег, бегала рыжая остроносая собака, принюхиваясь ко всем подряд ногам, торчали по углам похожие на розы ветров англоязычные указатели для туристов. Одна цветочница адресно улыбнулась Полтороцкому, и Вера на мгновение испугалась, что он сейчас в своем дурацком гусарстве купит ей букетик фиалок, а то и всю корзину… и тут же, пройдя мимо, пожалела, что не купил.
Что-то оглушительно бамкнуло, и запело-зазвенело колокольчиками, и так четыре раза подряд, и люди на площади поостанавливались, синхронно повернув и подняв головы. Она посмотрела тоже — это били часы на башне, тяжелые, старинные, их минутная стрелка, уходя в перспективу, казалась короткой и острой, как дротик, а часовая, наоборот, нависала каплевидной тяжестью над римской четверкой, будто готовая сорваться. Вера машинально сверила по своим часам: у нее отставали, или, наоборот, городские спешат, хотя власти, наверное, должны следить, все-таки достопримечательность, а с другой стороны, Берштейн звонил, а значит, уже закончил свою читательскую встречу… Неуверенно взялась за колесико — подвести?
— Не обращай внимания, — притормозив, бросил через плечо Полтороцкий, — оно так всегда. Время, я имею в виду. Очень смешно, когда люди пытаются устаканить его буквально до секунды.
— Почему смешно?
Ей пришлось сделать небольшую перебежку, догоняя его.
— Потому что погрешности все равно неизбежны. На самом-то деле у каждого свое время.
— Как это?
Полтороцкий не ответил. Странно, Вера была уверена, что он будет всю дорогу непрерывно ее убалтывать, включив в автоматический режим свой поставленный рокочущий баритон, давным-давно начиненный множеством, на выбор, комплектов ни к чему не обязывающих слов. Но он молча и размашисто шагал, обрушивая на брусчатку подошвы ботинок огромного размера, и эхо от его шагов отдавалось в стенах с обеих сторон; Вера только сейчас заметила, что они уже свернули с площади в какой-то незаметный извилистый отросток, похожий на каменную траншею. Над головой синело яркое небо, но солнце уже опустилось ниже крыш, весь узкий промежуток от стены до стены забрала себе тень, и стало легче глазам.
Чем дальше от центра, тем город стремительнее ветшал, стены домов шли трещинами, роняли целыми пластами штукатурку тусклых розоватых и охристых оттенков. Маленькие балкончики нависали опасно, едва цепляясь за обнаженную кирпичную кладку. На одном из них цвела живая герань, и люди здесь, наверное, жили живые, тьфу ты, какой махровейший плеоназм… Все равно. Я бы тоже хотела жить здесь. Поливать через окно герань на аварийном балкончике, пока он не посыплется под моими руками от старости. Хотя еще неизвестно, кто кого переживет, мне уже, не будем забывать, пятьдесят семь, можно смело округлять, и получится шестьдесят… Мерзко закололо в боку, а дыхание сбилось и свистело давно, тем более что дорога явно шла в гору.