— Я хотела бы остаться с тобой, папа, — ответила девушка, почти со страхом прильнув к его груди. — Разве ты не хочешь, чтобы я осталась с тобой.
— Дитя мое, мы ведь не расстанемся, если ты станешь женой Виктора. Тебе известно, что заставило его до сих пор избегать Экардштейна; получив твое согласие, он сразу выйдет в отставку и займется имением. Тогда мы будем вместе; ведь Экардштейн так близко.
— Я не могу! — горячо воскликнула Майя. — Оскар приковал меня к себе живой и мертвый. Я много раз с болью в сердце переживала умоляющий взгляд Виктора, но я не смела понять его немую просьбу. Я не могу быть счастливой с другим!
— Немногим судьба предназначила быть счастливыми, — серьезно возразил Дернбург, — но обязанность делать счастливыми других, если это зависит от нас, лежит на всех нас. Виктор знает все, что было; он не требует от тебя той страстной любви, связывавшей тебя с Оскаром; может быть, он даже и не понял бы ее; но ты необходима ему для счастья, и его честное, искреннее чувство, разумеется, стоит того, чтобы ты ради него постаралась прогнать свои воспоминания. Ты вполне свободна. Майя; подумай только об одном: желающий жить должен жить для других.
Молодая девушка ничего не ответила, и две тяжелые слезы медленно выкатились из-под ее ресниц; речь отца оказала свое действие.
— Что же мне сказать графу? — спросил Дернбург.
Майя прижала обе руки к груди, опустила голову и едва слышно ответила:
— Скажи… что я его жду.
Отец обнял ее и сказал с глубоким волнением:
— Это хорошо, моя бедняжка, моя мужественная девочка!
Пять минут спустя граф вошел в комнату. Он почти не изменился внешне, только его лицо стало серьезнее и мужественнее. Впрочем, в настоящую минуту во всем его облике чувствовалось волнение и тревога.
— Ваш папа сказал мне, что я найду вас одну, Майя, — заговорил он. — Я хотел бы сказать вам очень много, но не знаю, пожелаете ли вы выслушать меня.
Майя стояла потупившись; по ее лицу начал разливаться легкий румянец. Она утвердительно кивнула головой.
По-видимому, граф ждал иного знака одобрения; в его голосе послышался легкий оттенок горечи.
— Мне нелегко было обратиться со своей просьбой и выражением своих желаний сначала к другому человеку, хоть это и был ваш отец; но вы всегда так сторонились меня, Майя, так мало подавали мне надежды, что я не посмел прямо вам задать вопрос, от которого зависит счастье всей моей жизни. Я чувствую, что нуждаюсь в заступнике.
— Я не хотела огорчать вас, Виктор, право, нет. — Майя протянула ему руку прежним детски-доверчивым жестом.
— А между тем вы причинили мне немало горя своим постоянным молчаливым протестом, — сказал Виктор с укоризной. — С того часа, когда я нашел в тесном домике «гнома», с того мгновения, когда из-под серого капюшона появилось милое личико моей подруги детства, я знал, в чем мое счастье! Могу я наконец высказаться? Майя, я люблю тебя больше всего на свете, я не могу без тебя жить!
Такие же слова девушка слышала когда-то из уст другого человека, но сейчас они не показались ей пламенным излиянием любви, а выражали только теплое сердечное чувство, и Майя не была бы женщиной, если бы осталась равнодушной к такой постоянной, искренней любви.
— Если ты хочешь этого, Виктор, то… я согласна! — тихо сказала она. — Я всегда любила тебя, с самого детства.
Виктор с радостным восклицанием прижал ее к груди.
Помолвка, о которой сразу сообщили отцу, разумеется, так заняла всех обитателей дома, что все забыли об экипаже, который теперь показался на вершине лесистого холма. Дорога шла сначала по возвышенности, а потом спускалась в долину; внизу, среди зеленых гор, раскинулся Оденсберг. Прокатные цехи уже давно снова были отстроены, а к прежним постройкам присоседились новые дернбургские заводы развивались и расширялись с каждым годом.
Цецилия в простом сером дорожном туалете, перегнувшись через дверцу открытого экипажа, смотрела вниз, где из-за деревьев парка виднелся господский дом. Теперь красота ее расцвела полностью, она удивительно похорошела. Но человек, сидевший рядом с ней, очень изменился. Это был прежний Рунек, полный силы и энергии, готовый, казалось, посостязаться с целым миром, но в его серых глазах появилось другое выражение: в них было что-то ясное, светлое, и нетрудно было догадаться о причине такой перемены.
— Вот наша родина, Цецилия! — сказал Рунек, указывая на дом. — Но ты так не любила Оденсберг… Сможешь ли ты жить здесь?
— Когда ты рядом? И ты еще спрашиваешь? — с легким упреком возразила молодая женщина.