Рунек излагал только факты, но выражение его лица и тон производили потрясающее впечатление и уничтожающе действовали на слушателя.
— Дальше! — коротко и хрипло произнес Дернбург.
— Я не видел Вильденроде и ничего не слышал о нем до того времени, пока он не появился в Оденсберге в качестве шурина Эриха. Я узнал его с первого взгляда, тогда как он, вероятно, уже не помнил меня; намек, который я сделал ему, он высокомерно отпарировал.
— И ты скрыл это от меня? Не сказал сразу же?..
— Разве вы поверили бы мне без доказательств?
— Нет, но я навел бы справки и узнал бы правду.
— Это я сделал за вас. У меня были многочисленные связи в Берлине, и я воспользовался ими; я обратился также на родину Вильденроде и в Ниццу, где с ним познакомился Эрих. Все, что могли бы сделать вы, сделал я, и со мной, как С посторонним, все были откровеннее, чем были бы с вами. Сначала я думал было хоть предостеречь вас; но в таком случае вы, вероятно, расторгли бы брак, от которого зависело счастье всей жизни Эриха, а это убило бы его. Когда я однажды намекнул ему на такую возможность, он сам сказал мне, что лишиться Цецилии было бы для него равносильно смертному приговору. Я знал, что он говорит правду, и не хотел брать грех на душу.
— Цецилия? — повторил Дернбург с пробуждающимся подозрением в голосе. — Совершенно верно, она пострадала бы от этого раньше всех. Какую роль играла она? Что она знала?
— Ничего! Совершенно ничего! Она жила с братом, ничего не подозревая, и считала его богатым; в этом заблуждении была она и тогда, когда стала невестой Эриха; только здесь, в Оденсберге, она узнала от меня, что в прошлом ее брата есть нечто темное; однако, что именно, у меня не хватило духу сказать ей. То, как она приняла мой намек, послужило самым убедительным доказательством, что ее нельзя упрекнуть решительно ни в чем.
Глубокий вздох облегчения, вырвавшийся у Дернбурга, доказывал, как сильно он боялся, что и на его невестку может упасть тень.
— Слава Богу! — едва слышно прошептал он.
Эгберт вынул из портфеля несколько бумаг.
— Вот письмо графа Альмерса, который ручается честным словом за истину случившегося в тот вечер; вот свидетельство о происшедшем после смерти старого барона, а вот известия из Ниццы. Или Эрих был слеп, или его нарочно изолировали и охраняли от всяких посторонних знакомств, иначе он должен был бы знать, что его шурина во всей Ницце считают двуличным профессиональным игроком. Некоторые подозревали, почему ему постоянно так «везло» в игре, но доказать свои подозрения никто не мог, и это давало ему возможность удерживать свое положение в обществе.
Дернбург взял поданные ему бумаги и, подойдя к столу, на котором находилась кнопка звонка, сказал:
— Прежде всего я должен выслушать самого Вильденроде. Надеюсь, ты не побоишься повторить свои обвинения в его присутствии?
— Я только что сделал это — я пришел сюда из его комнаты. Это была последняя попытка с моей стороны обойтись без скандала, но она не удалась. Барон знает, что в настоящую минуту я все рассказываю вам, но не поспешил за мной, чтобы оправдаться.
— Все равно, он должен ответить мне! — Дернбург позвонил и крикнул вошедшему слуге: — Попросите господина Вильденроде немедленно прийти ко мне.
Слуга вышел. Наступила продолжительная пауза; слышался только шелест бумаг, которые Дернбург разворачивал и просматривал одну за другой. Он становился все бледнее. Эгберт молчал и неподвижно стоял на прежнем месте. Много, очень много времени прошло, прежде чем дверь опять открылась, но на пороге показался не Вильденроде, а лакей.
— Господина барона нет в их комнате и вообще в доме, — доложил он, — должно быть, они уже уехали.
— Уехал? Куда?
— Верно, в город; они приказали кучеру заложить экипаж и ждать их у задней калитки парка. Должно быть, уже уехали.
Дернбург жестом отпустил лакея. Самообладание оставило его; он опустился в кресло, и с его губ сорвался вопль отчаяния:
— Дитя мое! Моя бедная Майя! Она всей душой любит его!
Потрясающим было горе человека, который бесстрашно шел навстречу борьбе, грозившей ему разорением, но не в силах был перенести несчастье своей любимицы.
Эгберт подошел и нагнулся к нему
— Господин Дернбург! — сказал он дрожащим голосом.
— Уйди! Что тебе надо?
— Эрих умер, а человека, который должен был занять его место, вы вынуждены оттолкнуть. Дайте мне еще раз, хоть на один час, право, которое я имел когда-то!
— Нет! — выкрикнул Дернбург подымаясь. — Ты отрекся от меня и моего окружения, ты потерял право разделять с нами горе. Иди к своим друзьям и товарищам, которые теперь ведут против меня толпу, сорвавшуюся с цепи, и которым ты принес меня в жертву; ты принадлежишь им, твое место там! Они сделали мне много зла, но ты больше всех, потому что ты был ближе всех моему сердцу. От тебя я не хочу ни участия, ни поддержки — лучше умру!