В который душу вложил.
Но и Темноводный острог уже не мог оставаться прежним. В миг его население выросло в четыре раза: было около восьми десятков, а стало тридцать. Разумеется, в пределах стен такую толпу не разместить. Спешно ставили землянки и летние балаганы. Отобрали людей, которые хоть немного были знакомы с ткачеством, разведением овец или выращиванием льна — и отправили и в Северный острожек к Якуньке. Среди добычи, кстати, и семена льна нашлись — увесистый мешочек. На будущий год можно засеять пару соток и разнообразить ассортимент якунькиной мануфактуры.
Самых ретивых земледельцев — а таких набралось с полсотни — отселили выше по Зее, предложив осваивать столько земли, насколько у них сил хватит. С семенным материалом, правда, было туго, но Дурной очень рассчитывал на урожай этого года. Все-таки размер полей уже заметно вырос.
Еще группа переселилась в северные холмы, где рос приличный лес и стояли углежогные ямы. Но все равно в Темноводном теперь жило не менее двух сотен. Материальное благополучие острога стремительно таяло. Требовалось срочно озадачить новичков работой: охотой, рыбалкой, рубкой леса. Что многим пришлось не по нраву. Еще бы! Люди привыкли почти год жить с награбленного, причем, жить вольготно.
Но обустраивались.
Когда по высокой июльской воде дозорные рассмотрели на Черной Реке дощаники Кузнеца, Сашко сам поспешил им навстречу, не желая, чтобы приказной увидел столь большие изменения. Конечно, полностью таиться не стал, «признался», что подобрал на реке несколько десятков бродяг. Поскольку Онуфрий сын Степанов о похождениях «воровского полка» ничего не знал, то и значения большого не придал. Ему новенькие без надобности — только лишние рты. А уж верстать их на службу — это настолько дорого, что и заговаривать не стоит.
И всё-таки Саньке хотелось, чтобы Кузнец был подальше от его дома. А потому сразу сунулся к нему с предложением, которое вынашивал уже второй месяц.
— Приказной, а почему бы тебе на верхний Амур не податься? Помнишь, Зиновьев еще велел остроги ставить? Я вот один сделал. Так и ты можешь Албазин городок превратить в настоящий острог. Подготовь поля, а весной я тебе с ясаком зерна на посев привезу. Вот, получается, и выполним мы волю Москвы.
— Ты ж сам баял, Сашко, что война с ляхами. И никакие войска сюда не придут, — прищурился Кузнец.
— Так и есть, — кивнул Дурной. — Только приказы-то никто не отменял. Сам знаешь, как на Москве судят: дело не в полезности, а чтоб начальство слушались. Без разговорчиков!
Приказной неожиданно искренне расхохотался.
— А хлеб не для царского войска, он для тебя и твоих людей будет нужен, — продолжил Санька. — Поверь, на будущий год тебе на Шунгале уже не фартанёт. Больше там зерна не с кого брать будет.
— Да уж поверю… Вещун, — Кузнец резко посерьезнел. — Так ты мне осенью бы и свёз хлеб. Сразу, как пожнете и обмолотите.
— Э, нет! — улыбнулся темноводский атаман. — Так вы его за зиму и съедите. Вот ты сначала в Албазине поля обустрой, а перед севом я и привезу. Чтобы точно уже.
Кузнец долго с прищуром рассматривал беглеца из будущего.
— Эвон, как всё спровернулось… Ровно и не тот ты Дурной, какова из речки изловили. Ладно! Таков уговор: мы пойдем на Албазин, а чтоб места энти без догляду не оставлять, я тебе почтенного сына боярского Пущина оставлю!
— Зачем он мне сдался? — скривился Дурной.
— А мне?! — не сдержался приказной. — Житья от него нету… И никак его взад не отправлю. Так что давай! А то ишь схотел, чтоб тока тебе жисть всласть была. Не пойдет! Такой уговор: принимай али нет.
Дурной долго мялся, жуя губу. Покачал головой. Но, вздохнув, ударил по рукам.
Год 24-й от рождения/1655
Внучка Бомбогора
Глава 11
Чакилган не любила лоча. Черные тени выплывали из самых тайных мест ее души и окутывали сердце, когда рядом оказывалось слишком много этих больших, шумных носачей с выпученными глазами и волосатыми лицами. Но она любила Сашику. Всем сердцем, которое начинало бешено колотиться, когда тот прикасался к ней — с неизменной заботой и трепетом. Когда говорил с ней тихим голосом, когда касался губами губ.