За Беседью секретарь подпольного райкома и его товарищи нашли пристанище у глухого лесника Алейникова, того самого, что когда-то, во времена гражданской войны, был военным комиссаром Белынковичской волости. Алейников тоже включился в расследование, если можно так назвать то дело, которым уже несколько дней занимались члены подпольного райкома. Несмотря на глухоту, которая ограничивала возможности этого человека, бывший таращанец, тем не менее, довольно быстро все разузнал о диверсионно-разведывательном отряде Карханова, уже действующем в Крутогорском районе. Можно было догадываться, что так же успешно лесник соберёт и остальные сведения, которых пока не хватало для полноты картины.
Другая сторона, то есть вражеская, тоже не дремала. С того самого дня, как стало известно о существовании в районе организованного партийного подполья, тайная полиция поставила себе целью напасть на его след и обезвредить. Занималось этим клинцовское окружное СД. Но для верности надо заметить, что с Рыгайлой и Ефременко расправились в Мошевой солдаты полевой жандармерии, которые ехали из Крутогорья и которых Зимаров повернул с большака в деревню. Именно отсюда, из крутогорской полевой жандармерии, поступило в Клинцы, в окружное СД, уведомление о существовании в районе партийного подполья. И вот теперь тайная полиция, используя разных агентов и местных полицаев, шныряла по всему Забеседью, держа под неослабным контролем в первую очередь Мошевую. Расчёт был правильный — если не удастся напасть непосредственно на подпольный райком, что теперь, после совершённых арестов, казалось маловероятным, то уж на след кого-нибудь из тех, кто ищет связи с ним, можно будет выйти. Так оно и обернулось.
Сперва Ульяна Кабанцова полностью отрицала, что имела хоть какое-то отношение к подпольному райкому. Даже бургомистру Зимарову стало казаться, что зря он навёл немцев на девушку. Но следить за ней не перестал. И когда пошли слухи, что в Мошевой, а потом и в других забеседских деревнях стали появляться новые члены подпольного райкома, Зимаров снова обратил внимание тайной полиции на Ульяну. Ни разу при этом её не забирали из Мошевой и не вызывали никуда, даже в полицейский участок. Обработку связной, как говорится, вели на дому, втайне от деревенского люда. Теперь допросы велись без всякой жалости. И она не выдержала, выдала остальных членов подпольного райкома. И погибла сама.
Брали немцы Касьяна Манько, Андрея Тищенко и Соломона Якубовича с помощью деревенских полицаев в хате Ульяны, куда подпольщики явились из лесу. Их уже ждали. Никто из троих не смог оказать сопротивления — дело было поставлено так, что с самого начала, как только они на этот раз появились в деревне, каждый шаг их, каждое движение были под прицелом, а в доме пряталась вооружённая засада…
* * *Вздрагивая от холода, Нарчук пробирался по болоту с острова на опушку леса, ко второму шалашу.
Сегодня он ночевал на острове один. И хотя, кажется, спал неплохо, тело и особенно голова озябли и одеревенели.
Ступая по снеговым заплаткам, которых много белело ещё совсем нетронутых, Митрофан Онуфриевич раздумывал как раз о своём состоянии. Но причину недомогания командир отряда был склонён видеть в том сне, который приснился ему под самую хлябицу, что шумно валилась белыми клочьями снега меж деревьев. Он даже готов был поверить, что совсем не засыпал, что все это пришло к нему въяве. Однако то был настоящий сон, потому что такая несусветица могла человеку только привидеться.
А сон был безобразный. Снилось, что он пожирал самого себя… Будто разъярённый зверь, рвал на себе мясо и давился им…
Ночью, когда очнулся от этого кошмара, Митрофан Онуфриевич только разозлился да плюнул. Но теперь словно бы заново стал переживать все, что привиделось, и даже ощутил сладковатый привкус во рту.
Снам Нарчук никогда не верил, как и большинство взрослых мужчин. Всегда шутил, что не понимает и не знает, ради чего снится всякое людям, не только радуя их, но и пугая. Может быть, потому и видел сны не часто. Может, потому и нынешний не испугал Митрофана Онуфриевича, а, как уже было сказано, сильно рассердил, заставив от омерзения даже сплюнуть. И тем не менее сегодня, с самого первого момента, как Нарчук открыл глаза и увидел сквозь щели шалаша утренний свет, сразу же всколыхнулся душой, словно её взорвало глубоко изнутри, а потом ощутил вдруг это ледяное оцепенение.
Сон был не только мерзкий, но и стыдный, о нем даже людям не расскажешь. Поэтому Митрофан Онуфриевич, пробираясь теперь к другому шалашу, который находился по ту сторону болота, и припоминая, что было ночью, только качал головой, которую занимали и другие заботы, обычные, партизанские.