Между тем некоторые проблемы, волнующие тогда секретаря подпольного райкома, а вместе с ним, конечно, и Зазыбу, не то что потеряли смысл в дальнейшем — этого сказать нельзя, — но сделались как бы не обязательными, просто без них можно было обойтись, хотя сам Денис Евменович в душе от них не отступался, думал о них по-прежнему так, как и тогда, может быть, только за малым исключением. Поэтому он не мог не видеть, не мог не понимать, что в эти мучительные и глухие месяцы оккупационного режима все, в том числе и человеческое существование, словно бы упростилось, вошло в такую колею, которая, с одной стороны вырабатывала привычку, а с другой — направляла жизнь.
Зазыба не хотел ни с кем говорить об этом, он вообще считал, что все наконец стало налаживаться, однако порой очень жалел, что именно теперь нет рядом Касьяна Манько с его прямолинейными мыслями и с неброской совестливостью да честностью. Смешно сказать, но ни с Митрофаном Нарчуком, ни со Степаном Барановым за все это время, что был связан с ними и выполнял разные поручения и даже задания, Денис Евменович не решался обсуждать те вопросы, которые заинтересованно, по-хозяйски обсуждал с Касьяном Манько; ему ни разу не захотелось завести такую беседу, как тогда в бане. В отличие от командира отряда и комиссара, секретарь подпольного райкома рассуждал обо всем так, как будто не только собирался, как и они, сражаться с врагами, но совершенно спокойно готовился жить и работать в Крутогорье после победы…
Между тем в эту ночь в филипповки не один Зазыба прислушивался, как выл за веремейковским озером старый волк. Тот, второй человек, тоже направлялся в Веремейки, но по нехоженому снегу и с другой стороны, через плотину, что вела сюда из Кавычичей. Это был Родион Чубарь. Правда, Чубарю и в голову не пришло, что голос подаёт тот самый волк, от которого когда-то ему пришлось спасать лосёнка, теперь подросшего на вдовьем дворе и готового к самостоятельной жизни. Он слушал волчий вой без всяких дум, как что-то неотъемлемое, чем сопровождается каждая зима в лесах Забеседья.
Чубарь вернулся в отряд Карханова, в Батаевские леса, совсем недавно. За линию фронта он не попал. Туда улетел на самолёте один Шпакевич, потому что Чубарю на ПО-2 не нашлось места. Да и остальные, кто направлялся тогда с ними за линию фронта, дальше не пошли. Вся группа, которую возглавлял Гусев, в ноябре месяце оказалась в районе дислокации тех кавалерийских частей, которые по плану командования Красной Армии действовали на опасном направлении в тылу у германских войск. О них-то, об этих кавалерийских частях, и доходили оттуда слухи до самого Забеседья. Понятно, что командиров и политработников, вернее, всех, кого вели партизаны за линию фронта, кавалеристы забрали себе. У них у самих была острая нужда в пополнении, поэтому бывших окруженцов и военнопленных без всякой проверки тут же разбирали по подразделениям, благо воевать снова предстояло в привычных условиях, то есть в окружении, хотя теперь оно весьма отличалось от летнего, когда приходилось действовать, как правило, вслепую.
Шпакевич очень не хотел оставлять у кавалеристов Чубаря, но сделать ничего не мог, чтобы лететь вместе. Им и так повезло, что случился самолёт, который летел через фронт — можно было надеяться, что таким образом все карты, все разведывательные данные, которые за последнее время собрал отряд и которые нельзя было передать по рации, быстро дойдут до цели, тем более что кавалеристам тоже здорово пригодились сведения о размещении немецких охранных частей в полосе действия группы армий «Центр». Собственно говоря, за эти сведения Шпакевич и получил место в штабном самолёте, который направлялся на ближайший аэродром за линию фронта.
Назад, в Батаевские леса, Родион Чубарь шёл вместе с Гусевым. Попутчик ему попался неразговорчивый, и за всю дорогу они мало чего узнали друг о друге. Зато Чубарь увидел исток Беседи. Заночевал он тогда с Гусевым в деревне Новая Беседь, и Чубарь узнал, что из огромного болота, раскинувшегося на многие километры отсюда, берет начало река, с которой связаны были все эти годы его жизни. И он попросил хозяина показать ему ту криницу под ивой, откуда Беседь брала начало. Поблизости лежал луг, осенённый с одной стороны берёзами, чуть дальше, пожалуй, через полкилометра, струился родник. Его так и не прихватило, хотя морозы уже стояли крепкие. Но дальше, по руслу, везде блистал лёд, и под ним, как извилистый жёлоб, еле приметно пульсировала по светлому илу узенькая Беседь, которая потом, через десятки километров, принимая в себя многочисленные, порой безымянные притоки, делалась полноводной и, по здешним понятиям, конечно, широкой, какой привык её видеть Чубарь возле Веремеек, в среднем течении.