В этот самый момент она вдруг посмотрела, на него, сжавшегося и какого-то жалкого. По мнению новой Аглаи человек этот был недостоин жить. Но в этот момент перед ней вдруг снова возник Отец Фома. На этот раз он был совсем другим, погрустневшим, разочарованным. Она поняла, что он разочарован в ней и от этой мысли она вдруг словно взорвалась изнутри. Это все равно человек, и каким бы он не был, его судьбу должен решать Господь, который и привел их обоих в этот сарай. Новая Аглая исчезла, словно разлетелась на мелкие осколки.
– Когда они побегут за мной, – сказала она, беря Сергеева за руку, – Вы уйдете из сарая и ползите к лесу, а там бегите и не возвращайтесь Господь вам поможет, он вас видимо для какого-то большого дела выбрал. Только сено подожгите, чтобы они не полезли в сарай. Храни вас Бог.
– Ты что, дура!? – сдавленно прошипел перепуганный политрук, пытаясь схватить ее за рукав.
Но она уже не слышала.
Немцев было четверо, двое остались у машины, а двое переговариваясь и смеясь направлялись к сараю. Когда Аглая распахнула дверь, немцы замерли от неожиданности, и она успела кинутся прочь в сторону леса. Солдаты бросились следом, их подхлестнул какой-то животный инстинкт. Они даже не сняли с плеча винтовки.
Аглая бежала изо всех сил. Сзади послышались выстрелы и крики, машина взревела двигателем. В нескольких метрах от леса, на самом краю поля она запнулась в борозде и упала лицом вниз. От удара у нее перехватило дыхание и зазвенело в ушах.
Немцы нагнали её. Они уже не бежали. Один стоял, переводя дыхание, а второй, приближался держа винтовку на перевес.
Аглая попыталась встать, но не смогла. Немец был уже с нескольких метрах, как вдруг, словно натолкнулся на невидимую стену, которая отбросила его назад, опрокинув навзничь.
Чья-то рука схватила Аглаю за шиворот и пригнула к земле. Второй немец скинул с плеча винтовку, но замер, словно одеревенел и повалился на бок. Только сейчас она услышала выстрелы. Их было много, стреляли по машине, потом все стихло.
– Вот, оглашенная, – услышала она мужской голос. – Прямо на нас выскочила.
Аглая вращала головой стараясь понять, что произошло. Но тут вспомнила про Сергеева.
– Там в сарае, советский командир, – закричала она, почему-то решив, что ее не слышат.
– Какой командир? – переспросил ее присевший напротив боец с отвинченной флягой. – Откуда?
– Его наши оставили у меня дома, контуженного, – стала сбивчиво рассказывать она, отстраняя флягу. – Он совсем плохой был, а потом в себя пришел. А потом немцы в деревне появились, но его не нашли. Вот мы и решили из деревни уходить. Всю ночь шли. Думали в сарае день пересидеть, а тут машина. А документы его и форма в мешке.
Аглая окончательно сорвалась в голосе, ухватила бойца за шею уткнулась в него и зарыдала. Как появился Сергеев она не видела, и почти не помнила, как их привели на партизанскую базу. В конце двое бойцов почти тащили ее на руках.
В отряде, политрук ни разу не заговорил с ней, и всякий раз, когда встречался с ней взглядом его словно током прошибало. Когда через три дня батальонного комиссара Сергеева, отправляли на большую землю, Аглая не вышла его провожать, она осталась в землянке, и на память читала про себя вечернее правило.
Жизнь на нашей даче шла не спешно, но уверенно. На следующий год мы стали готовится к постройке дома. Мы долго решали, как поступить со старым домом. Восстанавливать, или сносить и строится на его месте, а может оставить его как есть и строить новый дом рядом.
Зима была долгой, и мы все же решили разобрать старый дом и строиться на его фундаменте. Но ломать дом мы не стали, а раскатали сруб на бревна и сложили в дальнем углу участка.
Новый дом был щитовой. Его привезли на двух грузовиках, выгрузили прямо возле фундамента. Дальше оставалось просто собрать его словно карточный. Обживать его было куда дольше. Еще несколько лет мы дополняли наш дом террасками, и перестраивали его изнутри, выстраивая подиумы и двигая перегородки.
По мере того, как дом обретал законченный вид я взрослел, а взрослеющих чаще увлекают совсем иные дела. К тому же юность не терпит свойственного зрелости перфекционизма. И я стал чаще бывать вне дома, отлынивать от прибивания очередного наличника, покраски очередного штакетника. По мне дело было сделано, и дальнейшая работа носила для каждого скорее личностный смысл. А мне всего уже было достаточно, и я хотел двигаться дальше, и однажды так и озаглавил свое состояние в разговоре за обеденным столом.
– Сейчас бы пойти куда-нибудь…
– Зачем? – деловито, но с иронией спросил отец.
– Искать, чего-нибудь, – совершенно откровенно ответил я, ставя свою тарелку в раковину.