– То есть, основную работу по спасению человека производит Бог, – сказал я, глядя словно мимо него.
– Толковый прихожанин, попался, – улыбнулся Кирилл и продолжил. – Господь, видя, что человек стремится к спасению, то есть старается жить по-христиански, спотыкается, но исправляется, всегда ему пошлет помощь. И зная это мы должны помнить вот что. Никого судить мы не должны, без категорий, не должны и все. Господь сам все про них управит, он сам, так и сказал, «Аз воздам». «Аз» значит «Я». Но и мы тоже должны трудится над их исправлением, но своим для них примером, своим к ним добром, своим к ним милосердием, словом, желать им спасения. Может они нас не послушают, даже могут послать и даже побить, но мы и тогда не станем их судить. А станем сожалеть о них, как о наших братьях. Которые вместо того, чтобы войти в вагон и занять места согласно купленных билетов, продолжают хулиганить на перроне и дебоширить в привокзальном кабаке. Для Бога, на самом деле, важны все, каждый человек. Он ради нас ад разрушил. Он вытащит и этих забулдыг из их кабака. Он Лазаря на четвертый день из гроба поднял. Просто людям этим придется очень тяжело, через большие испытания они пройдут. И, наверное, найдутся действительно неисправимые, но и о них мы должны сожалеть. И за них молиться.
Потом он замолчал, видя мою реакцию.
– Я, наверное, слишком сложно, тут все говорю, увлекся.
– Да нет, – я пожал плечами, – Как раз все очень доходчиво и не мудрено, и заставляет задуматься.
–Тогда может для первого раза, достаточно? – улыбнулся он. – А то я что-то раздухарился. Да и вечереет.
Мы собрали в кучу отобранные доски, отнесли еще несколько веток.
– Слушай, а вот ты говоришь, что эта церковь тебе по наследству досталась,
– Ты все про это. Я же объяснял. Мой прадед здесь служил, отец Иларион, жил, кажется, в соседней деревне, но умер еще до революции. А моя бабушка его старшая дочь, из этих мест тогда же уехала. Но тут где-то жила его младшая дочь, бабушка Аглая. Я совсем маленький был, но слышал, что она в войну была в партизанах, и в плену была, и потом ее за это еще и сослали. Но быстро отпустили, заступился кто-то. Слава Богу за все.
После войны она в эти места не вернулась, а осталась в Сибири. Она там пару лет на поселении жила, а потом ее сын, Сергей, нашел. Так она у него и осталась, сначала в Ачинске. А когда Сергею предложили в Красноярск на большой завод переехать, он ее собой забрал. А муж ее Николай Иванович пропал без вести летом сорок второго года где-то на Дону. Дом-то их бы колхозный, так что возвращаться вроде и не куда.
Один раз мы взяли отпуск и всей семьей к ним поехали. Красивый город большой. Там-то я с бабушкой Аглаей и познакомился. Она была такая маленькая худенькая, но очень живая и какая-то настоящая.
– Как это? – спросил я.
Кирилл присел на поваленный ствол и почесал за ухом.
– Знаешь, как ребенок воспринимает взрослого. Вернее, каким взрослый часто бывает с ребенком. Этот покровительственно снисходительны тон в всем. Так вот у бабушки Аглаи такого совсем не было. Она со всеми говорила как с равными и с мамой, и с отцом, и со своими внуками. Даже со мной. Так словно мы всю жизнь были знакомы. Без предварительного оценочного присматривания, что ли.
– Кажется, понимаю, – согласился я. – Пожилые сначала некоторое время рассматривают, словно оценивают. Часто они, увидев незнакомого до селе внука или внучку, не знают, как себя вести. Часто, к сожалению, выбирают строгий тон.
– А вот она так никогда не поступала, – продолжил Кирилл. – Я случайно разбил стакан, мама принялась на меня шикать, а бабушка Аглая обрадовалась. Сама собрала осколки, бережно как будто вновь обретенное сокровище. Мы там прожили неделю, и я побывал у нее на работе. Она работала, как бы, это назвать – старушкой в храме. Маленькая такая церковка, обсаженная новостройками. Вот она там за порядком следила, подсвечники чистила, протирала все. И всех встречала с такой открытой любовью, какой я потом почти никогда не встречал. А народ ведь всегда приходит разный, как на всех добра набрать, а вот у нее было. Я хоть и мальчишка был, а вот как-то это уловил. Наверно там я и решил, что очень важное дело делается в этой церковке. Очень большое, мне тогда еще не понятное, но нужное. Иначе не может человек с такой радостью его делать. А бабушка Аглая, в тот раз была в церковке одна и между делом все про все мне рассказывала. И про рождество, и про бесплодное дерево, и про укрощение бури, а еще про своего папу, отца Илариона, и про Николая, и про отца Фому, и даже про какого-то Сергеева. И про всех с такой любовью и такой радостью, словно была у нее не жизнь, а сказка, в которую почему-то веришь. А веришь, потому что не хочется в нее не верить. Вот такие у меня о ней воспоминания.