– Здравствуйте, – тихо, чуть надтреснутым голосом, сказал отец Лука. Это был очень старый монах с длиной, почти белой бородой. Он вошел в беседку и сел напротив. – Мне сказали, что вы хотите меня видеть.
– Да, здравствуйте, – замялся я и полез в сумку. – Тут такое дело. Сказали, что можно у вас спросить. Так получилось, что я был в одном селе и нашел, не знаю. Вот.
Я вынул из сумки тетрадь и положил на стол перед отцом Лукой.
– Вы родственник Екатерины Ивановны Макаровой? – неожиданно для меня произнес отец Лука, переменившимся голосом.
– Нет, – ответил я, и видя, что монах пристально слушает поспешил пояснить. – Так вышло, что пришлось побывать в ее доме…
Он взял в руки тетрадку и стал перебирать по ней узловатыми пальцами словно пытаясь удостоверится в ее подлинности.
– Да, – нарушил я повисшую паузу. – Это я взял за иконой, в доме, где жида бабушка Катерина.
Старый монах вдруг словно преобразился, но тут же словно сник.
– А ведь я с ней поссорился, обидел ее, – горестно сказал старый монах. – Она приходила в церковь и читала по этой тетради, когда никого не было. А я, молодой и горячий, сделал ей замечание. Праведник нашелся. А она тогда объяснила мне про эту тетрадь. А я молодой дурень стал ей выговаривать, что мол нельзя поминать всех подряд, особенно всяких атеистов, коммунистов и некрещеных. Она тогда расстроилась, ничего мне не ответила и ушла. С тех пор я ее больше никогда не видел.
– А как же?
– А теперь я состарился, и живу здесь, – ответил монах и, благостным голосом, добавил. – И Господь, по милости своей, прислал мне эту тетрадь.
– А что это, вообще такое? – нетерпеливо спросил я.
– Здесь, – отец Лука погладил переплет, – все, кто во время войны умер на руках у этой женщины. Сначала в немецком лагере военнопленных, а потом в нашем, советском госпитале. Восемьсот семьдесят три человека, за которых я, по жестокосердию, помешал ей молится. А вот теперь, по милости Божьей, наверное, смогу все исправить. Вот только ее впишу и стану исправлять. Спасибо тебе, сынок.
Октябрьский лес проносился мимо, не по осеннему сухой асфальт шелестел под шинами. Я ехал домой, в свою суету и никак не мог понять, как же так вышло. Почему произошла вся эта история. А собственно, что в ней удивительного. Конечно, что-то во всем этом есть. Ничего в мире, видимо, не происходит само. Или не видимо происходит. Иначе, наверное, никак быть не может.
Помню, как отец Лука проводил меня до ворот, а по пути все расспрашивал про домашних, про жизнь, наставлял и даже смеялся. Мне показалось, что он даже как-то помолодел. Потом перекрестил и сказал:
– Ступай с миром, сынок.
И ведь как-то совсем мне стало радостно, от этого «сынок».
Обычно говорят, «чадо» «сын мой» или «братья и сестры». Или особенно торжественное «Раб Божий», многие, я слыхал, обижаются. А ведь рабами, как я потом узнал всегда именовали себя апостолы. Это видимо такое звание, которое надо заслужить. А уж если получил авансом, то стараться соответствовать.
Чужой камень
Тамару Аркадьевну или тетку Тамару, как говорили про неё некоторые, я знал почти всю жизнь. Да и не то, чтобы знал, так, был знаком ровно на столько, на сколько в наше время возможно знать соседа по лестничной площадке. При том, что разница в возрасте у вас с этим соседом лет в сорок, и вы совершенно разные люди. Так «здравствуйте-до свидания». А больше никакого дела.
Тетка она была с норовом, даже удивительно, что у меня не разу не вышло с ней конфликта, но вот прочему-то населению нашего двора от нее доставалось крепко. Так уж устроен наш мир – там, где живет больше одного человека, всегда все не там стоит и не так делается. Хотя говорили, что она была такой не всегда. Пока был жив ее муж, какой-то генерал в штатском, ей вообще ни до кого не было дела. Она занималась только своими детьми.
А когда генерала не стало, уже где-то под конец девяностых, выяснилось, что ей принадлежит приличная доля в большом бизнесе. И квартира в сталинке на Ленинском проспекте, где она всю жизнь и жила.
Делами бизнеса она занималась сама, поначалу, решительно и жестко, пока не повзрослели наследники. Тогда она вышла на свою боярскую пенсию, а подъезд, словно по инерции, стала считать своей боярской вотчиной. На долгие лет двадцать. Ну да ладно. Это все бытовуха.
А мы жили напротив, дверь в дверь. Я вскоре остался один. Некоторое время отбивался от назойливых предложений риэлторов. Затем меня еще некоторое время посещали томительные мысли о переезде за город. Но потом все прошло, и я зажил привычной холостяцкой жизнью. Утром на работу вечером с работы. Здравствуйте – до свидания. Пока не началась эта история.