— Ничего…
Филецкий перевел взгляд на парня. И черные глаза его налились тяжелой, холодной силой.
— Ясненько! — Он не спеша закурил и, когда парень снова появился в дверях, терпеливо дождался, покуда тот сбросит тушу на прилавок.
— Иди сюда! — сказал как ударил.
Парень растерялся. Снова взглянул на Мишаню.
— На кого же ты руку поднял? А, друг ситный? — беспредельно усталый и скучный послышался голос мастера. — Нехорошо-о-о! Ай как нехоро-шо-о-о!
— Я сам с ним поговорю! — перебил Мишаня. — Идем выйдем!
— Что случилось, Сашуля? Что такое случилось? — забеспокоился Фотий Маркелыч.
— Подожди-и-и! — отмахнулся Филецкий и покосился на Мишаню. — Зачем выходить? Много чести!
— Я сам с ним разберусь! — уперся Мишаня.
— Да брось ты! — Мастер схватил Мишаниного обидчика за рукав. — А ну иди сюда, капуста! На кого руку, спрашиваю, поднял?
— По пьянке, Саш! — выдохнул парень. Волосы со лба откинул, голову поджал, улыбался плаксиво. — По пьянке…
— А мы сейчас тебя по-трезвому! — прошептал беззлобно мастер. И, словно тяжелой тенью, ожег взглядом Мишаню. — Бей! — Голос его в тишине магазина прозвучал резко, как удар кнута. В сознании Мишанином запечатлелись растерянные лица Фотия Маркелыча, парня, и он почувствовал, как обида его усохла, пропала бесследно, как вода в песке. Он стоял не двигаясь, сжимая кулаки, краснел, ненавидел свою слабость. Но ничего поделать с собой не мог.
— Ты извини, корешок! Ошибочка вышла! Мы это дело замоем! Зуб даю, корешок… — молил свистящим шепотком парень. — Извини, слышишь?
Филецкий догнал Мишаню уже у самых ворот рынка. Выдохнул с досадой:
— Эх ты-ы!
— Что я? — взвился как ужаленный Мишаня. — Не мог я его ударить! Понимаешь, не мог…
— Не мо-о-о-ог! А ты моги! Иначе затопчут! — Голос мастера звенел сталью, черные глаза горели холодно, зло. — Затопчут, и не пикнешь!
Мишаня почувствовал вдруг, как в груди его напряглась упрямая, жаркая сила, но сдержал себя, ответил тихо:
— Не затопчут! Мне его жалко стало…
— Ты б ему и второй глаз подставил, раз жалко! Чего ж не подставил? — кривились в снисходительной ухмылке усики Филецкого. — Жалко ему стало! Исус Христос нашелся. Ты это кончай! В жизни все просто. Или ты! Или тебя! Середины не бывает. Понял?
— А ты меня не учи! Как-нибудь сам разберусь! — напрягся голосом Мишаня, глянул на мастера исподлобья. Веснушчатое, тронутое загаром лицо его раскраснелось.
Филецкий примирительно улыбнулся.
— Ну-ну! Ла-а-адно тебе! Не лезь в бутылку!
И рукой по плечу хотел похлопать Мишаню.
— Оста-авь! — Мишаня вывернулся, зашагал прочь по жаркой пустынной улице.
Неуютно, гадко было на Душе. «Затопчут! Не пикнешь! Затопчут! Не пикнешь!» — звенел в ушах голос Филецкого. «Ну уж не-ет! Не будет такого!» Шел быстро, ссутулившись, словно старался удержать в разгоряченном сознании досадную свою обиду. Ну не ударил он обидчика. Разве это значит, что струсил? Нет ведь. Как его ударить, если в глазах не было защиты… Нет, нет, тут все верно… Кто он такой, Филецкий? Какое у него право учить жить Мишаню? Нет у него таких прав. «Зря в гостинице не остался! Спокойнее было «бы…»
Взбираясь вверх по разгоряченному асфальту улицы, Мишаня порядком устал. Ровные белостенные домики по обеим сторонам дороги казались раскаленными добела, и только со дворов, укрытых от палящего солнца виноградными шпалерами, тянуло прохладой. Чужими казались Мишане эти дома, чужим город. Свернув в переулок к дому, где жил Филецкий, гостем вошел во двор.
Дом казался безлюдным. И даже по первому, мимолетному взгляду видать было, что построили его недавно. Стены были наспех обмазаны глиной, дотронешься — соломинки колют ладонь. Крыша шиферная, с выписанными голубой краской петухами на дымовой трубе, но без водостока. На залитом асфальтом дворе под тоненькой ивой валялся протектор от трактора и непонятно откуда взявшийся и для какой нужды необходимый пожарный насос. У крыльца буйно разросся розовый куст с упругими головками бутонов.
— Рвать нельзя! — толкнул в спину Мишани звонкий голосок.
Дочка Филецкого — Леночка выбежала на крыльцо. Простенькое платьице короткое, коленки цыплячьи торчат, на одном ссадина, щедро смазанная зеленкой. Голову Леночка держала чуть набок, губки строго сжаты, глазенки поблескивают влажными угольками.
— Нельзя рвать!
— А я и не рву! Очень мне надо! — не растерялся Мишаня. Вспомнил, что он перед ней все-таки Михаил Петрович, человек серьезный и самостоятельный, вошел в дом.
Девчушка следом.
— Ботинки снимайте!
— А вот и не сниму!
— Надо. — Леночка вздохнула. — Маманя лаяться будет…
Личико у нее стало по-взрослому озабоченным. Крепко, видать, держалась над ней материнская власть.
Хозяйки дома не было.
Мишаня разулся. А Леночка, уставшая от еврей строгости, уселась за столик у окна рисовать. Наверное, этим занятием она занималась и до Мишаниного прихода. С пяток листиков, вырванных из ученической тетради, были уже изрисованы цветами и рожицами. Леночка казалась увлеченной, но Мишаня чувствовал спиной ее стерегущие глазки.
Комната была просторной и похожа на музей. Полстены занимал застекленный шкаф, напоказ, как в музее, заставленный посудой: хрустальными вазами, фужерами, даже ежик хрустальный имелся на верхней полке. Противоположную стену заслоняли книги, множество книг. Кресло на стальной куриной лапе, кровать-диван, на котором спал в недавнюю ночь Мишаня, были застелены атласными покрывалами, особо не рассидишься.
— Чемодан мой где?
Леночка оторвалась от рисования, глянула на Мишаню удивленно.
— А чемодан маманя убрала! Вы не здесь будете жить!
— Я сам знаю, где я буду жить! — ответил Мишаня.
— А вот и не знаете! И не знаете! — Глазки у девчушки вспыхнули лукавыми огоньками. — Идемте покажу! Идемте…
И повела Мишаню в коридор, мимо кухни, толкнула ладошкой дверь, не поддалась. Плечиком поддела, отворилась.
— Вот!..
Комната была как комната. Окном во двор. И хотя опрятно пахло здесь свежевымытым полом, видать было, что служила она хранилищем отживших свой век вещей, которые и гостям не покажешь и выбросить жалко. Главным, по старшинству, был здесь буфет кустарной работы. Тусклые стекла мерцали зеленой мутью, словно хранили обидную память об изменчивой хозяйской любви. В углу комнаты стояла этажерка, туго забитая старыми книгами, которым тоже, наверное, не нашлось места в застекленных шкафах «избы-читальни». В углу валялся пресс для отжима винограда, прикрытый газетой. Кровать у окна, накрытая красным стеганым одеялом, опрятно белела подворотничком чистой простыни.
— Здесь вы будете спать! — сказала торжественно Леночка.
— Буду, только не здесь… — поправил Мишаня.
Он открыл чемодан, лежавший на стуле, рядом с кроватью, все было на месте, в целости и сохранности, щелкнул замками, но выйти за порог не успел.
В коридоре послышались шаги, быстрые, по-хозяйски уверенные, дверь отворилась, и в комнату вошла Марина, раскрасневшаяся, худенькая, с прилипшей на лбу мальчишеской челкой. Вытянув удивленно голову, она оглядела комнату, взгляд ее остановился на Мишане.
— Куда это вы собрались?
— В гостиницу… — глухо ответил Мишаня.
— Как в гостиницу? — Марина растерялась. Глянула испуганно на Леночку, потом снова на Мишаню. — Как в гостиницу? А я все убрала, приготовила… Как же это так? Нет! Никуда я вас не пущу. И не думайте! — Она поставила на пол сумку с продуктами, подняла голову. Но голос ее уверенный будто надломился. — Может, что-нибудь случилось? Что вы молчите? Саша где?
Мшйаня потупился.
— Ничего не случилось…
— Нет! Вы что-то недоговариваете! Я ведь вижу…
— Ничего не случилось, — повторил Мишаня — Мне в гостинице лучше будет…
— Нет, нет! Вы правду скажите! — не отступала Марина. — Вы поругались с Сашей. Я ведь чувствую, что поругались! — Она присела на кровать, ударила сухоньким кулачком по коленке. — Господи! Всегда что-нибудь да не так! Всегда…