— Тише, тише, мамочка! — непривычно-ласковый, желающий примирения послышался голос мастера.
— Да разве я кричу? Ты мне ответь, до каких пор это будет продолжаться? Когда ты человеком станешь?..
— Ну, ладно-ла дно… Ну… Дочечку разбудишь…
— О дочке вспомнил! Бессовестный! А ты ей хоть внимание уделяешь, дочке своей?! Ты, как отец, ей хоть книжку прочитал? Для кого ты их собираешь, эти книги? Ты ведь знаешь, я Леночке в школе не могу много внимания уделить. Это могут истолковать неверно… Но ты отец… Господи, господи! То у него заказы, то халтура! Надоело! Честное слово, надоело, Саша! Уеду к матери! И живи как хочешь! Пей! Заводи любовниц! А меня оставь в покое…
— Каких еще любовниц? — Голос у Филецкого окреп. — Это тебе что, Маланья нагадала? Ты это кончай! Да, я езжу! Да, мотаюсь! А для кого? Для кого, спрашивается, я это все достал? Для Пушкина Александра Сергеича? Нет! Ты это бро-ось!
— Саша! Ты мое отношение к вещам знаешь! Я этой болезнью не заражена! Я покоя хочу, пойми ты… Господи! И что я тебя встретила? Я волнуюсь, Саша! Ты ведь за рулем! Ночь-полночь… Ведь я живой человек, Саша…
Голос Маринин утих. Но в «избе-читальне» долго еще горел свет и слышались нервные шаги. Потом свет погас, и тишина, безголосая, слепая, улеглась в доме.
Мишаня лег не раздеваясь. На душе у него было тяжело, по-сиротски тоскливо. Голос Маринин еще не утих в его сознании, и он чувствовал и свою вину в этой ссоре, и снова упрекнул себя за то, что остался и не ушел в гостиницу. Закрыл глаза и увидел улыбающегося Юрия Аркадьевича. Он тер друг 6 дружку мягкие ладошки, сухие, бескровные губы его шевелились. Мишаня вслушался. Он догадался, что Юрий Аркадьевич говорит ему что-то очень важное. Но что? Что? Разобрать не мог. Потом лицо Юрия Аркадьевича исчезло, и ясно вспыхнули на склонах холмов огоньки, манящие, теплые, словно живые.
Сердце у Мишани заныло. Он проснулся.
В комнате было светло от лунного света. Мишаня встал с постели, поднял с пола ботинки и, не обуваясь, открыл окно, спрыгнул на землю. Замер, прислушиваясь… И уже за воротами вздохнул посвободнее. Присел на прохладное сиденье мотоцикла, обулся, снял педаль с тормоза и, озираясь, не включая двигателя, докатил мотоцикл по переулку вниз, к главной улице. Разогнавшись, выжал сцепление — громкоголосый рокот поначалу оглушил его. Рванул по ночному безлюдью, по вылизанной до глянцевого блеска бессонным фонарным светом дороге. Нервная, крепкая сила жила в его худеньком теле. Луна глядела ему вслед, покатые спины холмов, встревоженные скоростью, пробудились, плавно бежали рядом, и тени деревьев, как черные трещины рассекавшие асфальт, бросались под колеса. Весь ночной растревоженный мир ожил, зашумел простудным ветерком в ушах, несся вместе с ним, не обгоняя, но и не отставая.
Уже далеко, за окраиной, догадался включить фару, и невидимая сила бегущей темноты за спиной отпустила, растаяла.
Дорога выпрямилась, неслась навстречу. Вот и указатель мелькнул на развилке, блеснули потревоженные светом окраинные домики Лебедевки, церквушка с серебристой в лунном свете луковкой купола.
Свет фары полоснул по ветхому плетню, ярко вспыхнул испуганный светом куст сирени.
Мишаня заглушил двигатель.
Луна спряталась за тучами, и настороженная темень нависла над поселком. Подкрался к калитке. Стук щеколды охолодил сердце. Спящий до этой минуты защитный голосок ожил в сознании. «Может, вернуться?» — «Нет!» — заглушил его другой, нервный, уверенный. И будто в спину подтолкнул. Мишаня вошел во двор. И в тот же миг почудилось — из густого травостоя у плетня следят за ним чьи-то стерегущие, настороженные глаза. Опрометью бросился к крыльцу и постучал в окно.
Дом спал. Мишаня постучал еще раз, посильнее. Свет в окне вспыхнул. Мишаня прижался к стене — сердце забилось сильно и часто.
— Кто там? — послышался недовольный знакомый голос.
Мишаня шагнул в свет окна и увидел Юлино лицо. Волосы распущены, глаза слепо вглядываются в заоконную темень…
Потом за дверью послышались шаги, запах сушеной мяты, живое тепло обжитых стен дохнуло в ночной сумрак. В голубом халатике, накинутом на плечи, Юлия вышла на порог. Замерла, переминаясь босыми ногами.
— Ты, что ли? — Голос у нее был сонный, будто обиженный.
— Я… — не сказал, выдохнул Мишаня.
— А что ж так поздно? Случилось что?
Мишаня молчал. Да и что он мог ответить. Сам себе еще не мог объяснить все безрассудство этой поездки.
— Ну проходи! Что на пороге стоять?..
Юлия отступила в глубь коридорчика. Мишаня прошел в комнату. И здесь, в укромном тепле знакомого уюта, нервная уверенность, властвовавшая в его сознании всю недолгую дорогу, ослабла.
А Юлия присела на краешек постели, зевнула в кулачок.
— Я думала, соседка… У них, как что, ко мне! Хоть аптеку на дому открывай… — На мгновение умолкла, но, спохватившись, насторожилась: — А ты случайно не выпил?
— Нет, я не пьян… — Мишаня смутился, потупил голову. Он вдруг понял, что не нужно, совсем не нужно было ему сюда приезжать. Шагнул к двери, остановился, как перед пропастью, выдохнул: — Я думал о тебе…
— Вот оно что! — Юлия встала с постели. Вздохнула озабоченно, словно извинения просила. — А может, ты поешь что-нибудь?
— Нет! — услыхал Мишаня осевший свой голос. Поднял голову и увидел Юлино лицо. Глаза ее глядели доверчиво, щеки, чуть тронутые загаром, пушок над верхней губой мятным дышали теплом. Обнял неумело, ткнулся как слепой в волосы. Услыхал заглушающий сердцебиение голос:
— Пусти! Слышишь? Ну! Ой, господи, какие же вы, мужики, одинаковые! — Юлия отстранилась, поправила сбившиеся волосы. Щеки горели. А глаза глядели с удивлением и досадой.
— Ас виду ты ти-и-ихенький! Время-то хоть сколько, знаешь? — Она поглядела на будильник. — Третий час… Ну? Что с тобой делать?
— Я пойду…
— Ну, ну! Пойдет он! — В голосе ее уже слышалась крепкая какая-то материнская озабоченность. Вытащила из шкафа покрывало, взбила подушку. Сложила домотканую дорожку, расстелила на полу.
— Ложись! Рубашку-то хоть сними! Давай сюда… А рубашка! Ну-у!
— Хорошая рубашка! — покорно вздохнул Мишаня, умащиваясь на своем ложе.
— Хорошая-то хорошая! Только стирать ее пора… Спи, кавалер!
Она погасила в комнате свет и вышла. Мишаня вытянул ноги, укрылся покрывалом. И на душе у него сделалось легко и безмятежно. Комнатка Юлина с будильником, мирно тикающим на тумбочке у кровати, коврик с озерцом лебединым на стене, укромный уют показался родным, домашним. Будто знал его сердцем Мишаня с самого детства. А не с того памятного вечера, когда Филецкий привел его сюда. И тут же лицо мастера, его насмешливый голос вспомнил мгновенно. Покойная радость в душе пригасла. Телом напрягся, оцепенел, прислушался — за стеной чудились голоса. Луна глядела в окно, тянулась простынной дорожкой к ногам. Дохнуло из коридора мятным сумраком, и в комнату вошла Юлия.
— Ух! Насилу отстирала!
Мелькнул в лунном свете голубой халатик, скрипнула кровать. Улеглась, утихла, только дыхание слышалось, жаркое и частое. Сердце у Мишани крепко забилось. Он заворочался, приподнял голову, силясь разглядеть Юлино лицо, но стол посреди комнаты заслонял кровать. Мишаня закрыл глаза, услышал:
— Не майся… Подушку неси…
…Где уж была та луна? Откатилась в небесную глыбь. Топтался у окна рассветный час. В комнатке стало совсем светло, но тени из закутков еще не пропали, имели свою ночную власть.
Юлия сидела на постели, поджав ноги к подбородку. Волосы разметались по плечам, лица не видать. Да и сама не глядела на Мишаню. Голос ее, беспамятно-доверчивый всего минуту назад, был буднично-усталым.
— Ну вот… И тебя пожалела… Дура я, дура! — Она откинула волосы, наклонилась к Мишане. — Как пришел с синяком, помнишь? Важным хотел казаться! А я ведь увидела, дите ты еще, Мишенька! Дите-е-е!
— Ты тогда другая была, — сознался Мишаня. — Веселая…