— Другая? Не-е-ет! — Юлия взяла подушку, подложила под спину и голосом окрепла. — Та же самая я! Веселая я так… Для виду. А какая на самом деле, сама одна знаю! Эгоисты вы, мужики… Что, нет, скажешь? Знаю, знаю, сейчас ты меня уже ненавидишь…
— Неправду ты говоришь! — сказал, словно оправдываясь, Мишаня. — Неправду! — повторил тихо, словно себя самого в неправоте Юлиной досады хотел убедить. Почувствовал ее настороженное молчание, протянул руку. — Ты красивая…
— А что толку, что красивая? Что толку, Мишенька? У меня подружка была, глядеть не на что… А такого парня себе нашла! И муж хороший, и детей любит! И живут сейчас душа в душу!
Она придвинулась к Мишане поближе, взглянула в глаза.
— А хочешь, скажу? Хочешь, все скажу? Тебе одному, хочешь? Был у меня один человек. Мы с ним вместе учились. Только он зубопротезное отделение закончил… Любила я его, Мишенька! Как любила! А он ненормальный был какой-то! Чуть что не по нем… Платье надену не такое, как ему нравится, с кулаками на меня! А я его еще больше люблю! Отчего так? Что я в нем нашла? — Голос ее дрогнул, осекся до шепота. — И ребеночек у нас мог быть… Слышишь? Ребеночек! Махонький человечек… Я его уже чувствовала… Не захоте-ел! «Ты, — говорит, — сделай что нужно…» А я послушалась… Эх, мужики вы, мужики… Прости, конечно, что такое говорю… Ты не такой… У тебя все иначе будет… Будет, будет…
Она погладила Мишанины волосы. Ласковая боль ее глаз легко добралась до Мишаниной души. Он сжал Юлину ладошку, крепко сжал.
— Я понимаю тебя! У нас в Курманаевке в школе училась одна девчонка… И родила. А парень ее в армию ушел… А вернулся, они поженились! — Мишаня замолчал, понял, что не то говорит, добавил, оправдываясь будто: — У нас сейчас здорово! Яблони цветут! Филецкий говорит…
— Да что Филецкий? — перебила Юлия. — Кобель он, твой Филецкий! Воображает, что я без него жить не могу! А у меня с ним и не было ничего…
— Я не об этом, не об этом, Юль! — разгорячился Мишаня. — Он просто сказал, что у нас жизнь пресная! А у нас здорово! Правда! И знаешь, я только сейчас понял, как у нас здорово… Почему так? Вот занимался я в техникуме, думал, уеду куда подальше! И не вспомню. А сейчас даже снится… Дед, отец, мать, братишка! Дом снится! И все из детства… Помню, мне лет пять было, мы с отцом по улице шли, я ножик нашел. Обыкновенный перочинный ножик. Только хотел его поднять. Отец увидел: «Не смей брать чужого! Переступи! Чужого не возьми…» Я об этом случае никогда не вспоминал… А здесь вспомнил… Мне здесь дом ближе кажется. Почему так?
— Ближе, дальше! — вздохнула Юлия. — Что там вспоминать? Я вот не вспоминаю… Где человеку счастье, там и хорошо! До-о-ом! Мы в разных городах жили. Отец нас бросил… Мать молодая, пожить хочется… меня к тетке сбагрила. А сама спуталась с одним, семью завела. А я как бездомная. Что там вспоминать? Каждый о себе думает. Каждый от жизни берет что может…
Она замолчала, сидела, подперев голову руками, потом зашептала тихонько не себе самой, не Мишане:
— Зря, зря я его послушала тогда! Был бы у меня сейчас ребеночек, все было бы иначе! Мой родной, мой единственный, человечек маленький. Мой, мой, единственный, единственный мой…
— Юля! Ты чего, Юля?!..
Юлия подняла голову. Глянула на Мишаню незрячим, остановившимся взглядом.
— Разболталась, дура старая…
— Какая же ты старая?
— Старая, Мишенька! Мне ведь двадцать четыре года скоро… Эх, ничего-о! Квартиру получу, а там… Обещал Родькин! Три года обещанного ждать придется… — В глазах ее блеснула дурашливая, игривая ухмылка. — Тоже гусь лапчатый! За внуками ходить, а туда же… Но я еще поду-у-умаю… Мужики вы, мужики! Вам только улыбнись… Меня с ним Сашка познакомил. «Подлечи человека!» Пациента нашел… В больницу на «Жигулях» заедет. «Цветочки! Юлия Павловна, на память! Травки у вас, случаем, дефицитной нету для желудка?» — «Да вы, — говорю, — ложитесь на обследование!» — «Что вы, что вы! Я уколов смерть как боюсь!»… В это, конечно, поверить можно… Есть такие люди, уколов боятся. Правда, это еще зависит, как колоть. Со мной медсестра работает, Лиза Ивановна… Вся из себя! Двадцать лет стажу, а колет как практикантка. А я уколю как перышком… Ну что приуныл? Не дам, не дам тебе унывать! — прижалась щекой к Мишаниной щеке, зашептала успокоенно, доверительно-ласково: — Дите ты, мое дите-е!.. И сердечко у тебя бьется, как у воробышка! Слышу, слышу, Мишенька…
8
Потайным узелком завязалась эта ночь в Мишани-ном сознании. Но счастье ворованное, под утро тревога пересилила. Помчал на резвой скорости в Ачуры. В переулке у дома Филецкого заглушил двигатель, покатил мотоцикл к калитке (попотеть пришлось — переулок шел в гору), в дом заходить не стал, шмыгнул вниз по переулку к райпотребсоюзу. Рановато, правда, было туда идти.
Солнце, щурясь спросонья, только-только вставало, выглядывало нехотя из-за холмов. Подновленные ночной сыростью черепичные крыши домов, листья акаций у обочины дороги дышали еще сонным покоем. Утренний мир был молодым и чистым.
Мишаня поднялся на второй этаж, опрятно пахнущий вымытым полом, дверь в кабинет Юрия Аркадьевича была открыта для уборки, но самой уборщицы не было — домывала пол в конце коридора. Мишаня прошел в свою комнату и только за стол умостился, тело обмякло, забылся в нестойком сне. И сразу горячо стало от Юлиного дыхания. Обняла его крепкими ладошками, прижалась щекой. «Спать, спать!» — шептал, отталкивал, бился в висках изнуренный Мишанин голосок. Но Юлия спать не давала, вцепилась в плечо.
— Сынок, а, сынок?!
Мишаня вздрогнул, открыл глаза, и первая мысль, ожившая в сознании, была о том, что здесь, где он сейчас находится, спать нельзя.
Над столом склонилась пожилая женщина-уборщица. Глаза ее, по-хозяйски бесцеремонные, глядели на Мишаню с озабоченной строгостью.
— Не заболел, часом?
— Нет. С чего вы взяли? — Мишаня встал из-за стола.
— А что ж на собрание не идешь?
— Какое собрание?
— Обыкновенное, сынок, обыкновенное! А пылищи у тебя тут скока! И как я паутину с углов посымаю? Глянь, скока паутины! Это к безденежью! Самая верная примета. Точно тебе говорю… Вот Юрий Аркадьич! Чистоту лю-юбит! Я ему с мылом через день мою. А мыла, три бруска на месяц, не напасешься. Я ему говорю…
Что она дальше говорила, Мишаня слушать не стал. Вышел в коридор. На лестничной площадке больно ушибся коленом о стенку массивного сейфа (кто его только здесь поставил?), побежал в самый конец коридора.
Собрание еще не начиналось. У дверей покуривали незнакомые люди, все, видать, работники райпотребсоюза. Мишаня пригладил наспех волосы, успел отметить про себя, что выглядит, в общем, нормально, — выстиранная Юлией рубашка была, правда, еще волглой, но галстук с искрой завязан как следует, — вошел в зал.
Филецкого в красном уголке не было. Увидев в первом ряду Анну Васильевну, Мишаня хотел рядом сесть, но уж очень неприступным и официальным, как на фотографии передовиков, было у нее лицо, к тому же рядом примостилась Аза Францевна, строгая, нахохлившаяся. Много было людей незнакомых Мишане.
Фотий Маркелыч сидел особняком, картинно облокотившись на соседние стулья. Он был в голубом костюме — ворот красной рубашки навыпуск. Увидел Мишаню, повернул короткую шею, глубоко посаженные глазки блеснули в снисходительном почтении.
— С массами, Михаил Петрович? Или в президиум?..
— Здесь посижу, — ответил Мишаня и, пригибаясь, словно опоздавший на киносеанс, присел рядышком.
От Фотия Маркелыча пахло одеколонной свежестью. Он пожал Мишанину руку, уставился на сцену, где в одиноком величии возвышался огромный стол.
— И что тянут? — вздохнул мясник.
Мишаня обернулся, чтобы поглядеть еще раз на людей в зале. Но в это время из боковой двери вышел председатель райпотребсоюза Лев Иванович. За ним, прижимая к груди красную папку, шла незнакомая Мишане высокая черноволосая женщина в строгом сером платье. Юрий Аркадьевич семенил сзади, молчаливый и сосредоточенный. И только когда женщина подошла к столу, предупредительно улыбнулся, с легким полупоклоном пододвинул ей стул, приглашая сесть, уселся рядышком.