За столом сидела полная рыжеволосая женщина в белом халатике.
— Механик холодильных установок Сенцов! — отрекомендовался Мишаня. Хотел еще имя, отчество свое назвать, но, упершись взглядом в руки рыжеволосой, белые, в золотых кольцах, с длинными розовыми ногтями, сдержался.
Женщина мило улыбнулась, и показалось Мишане, светлее в комнате стало.
— А Юрий Аркадьич тока-тока о вас звонил! — И руку Мишане протянула. Ладошка была жаркая, крепенькая. — Очень рада! Будем знакомы! Аза Францевна меня зовут! — Впилась светло-карими своими глазами в Мишанино лицо, за очки защитные. Да, куда там, за очки! В душу самую рвался любопытный взгляд. — Какой же вы молоденький! И сколько вам лет?
— Восемнадцать, — ответил Мишаня. Хотя восемнадцати ему еще не было. Трех месяцев до восемнадцати не хватало. Он смутился, почувствовал, как предательски покраснели, налились жаром щеки… — Покажите оборудование…
Аза Францевна пропустила Мишаню вперед, в коридор. Дверь своего кабинета закрыла на ключ, на два оборота. И словно там, за дверью, добродушие свое приветливое оставила, крикнула в закуток моечной:
— Я тебе прогул поставлю, Васютина! Слышишь, что говорю?
Хрипловатый голос из моечной ответил:
— Ста-а-авь! Хоть три сразу! Рассчитаюся, сама мыть будешь! — И появилась в дверном проеме худая простоволосая женщина, жидкая челка слиплась на лбу, глаза — два колючих буравчика. Стоит, руки в бока. Фартук клеенчатый по колено.
— Испуга-ала! Цаца какая! А больного ребенка я на кого оставлю?
— У тебя каждый день дети болеют! — поджала полные губы Аза Францевна. Красивое лицо ее скривилось, словно от застарелой зубной боли. Улыбнулась виновато Мишане. — Хамка! Не обращайте внимания! Сюда! Сюда проходите. Здесь у нас горячий цех…
Об этом, впрочем, она могла и не говорить, Мишаня и так догадался. Пахнуло в лицо сытным мясным духом. Вспомнил моментально, что ел последний раз вчера в гостиничном буфете. Да какая там еда? Здесь, в кухне, понаваристей запахи царствовали.
Из бокового помещения, опрятно белевшего кафелем, выплыла женщина. Круглое, под высоким крахмальным колпаком лицо ее лоснилось. Дышала она трудно, с одышкой. Но чинная хозяйственность крепко держалась в ее полном теле.
— Заведующая горячим цехом, Анна Васильевна, — отрекомендовала директриса.
— Она самая… — ответила Анна Васильевна, и в серых, словно высушенных кухонным жаром глазах ее мелькнуло недоверие. — В повара, что ли?
— Механик! По холодильникам! — сжала недовольным сердечком губы Аза Францевна.
Лицо Анны Васильевны словно помолодело. И даже глаза молодо взблеснули. Бывает так — улыбнется пожилой человек, и на мгновение сквозь морщины проглянет другой, молодой, давно отживший.
— Как раз ты, сыночек, вовремя! Как раз вовремя!
— Ко мне дорогу не забывайте! — пропела, кокетливо склонив голову, Аза Францевна и исчезла.
— Идем, идем, сынок! — Анна Васильевна повела Мишаню через подсобку к огромному, застывшему белой глыбой шкафу.
— Вот он, родимый! Десятый день молчит…
Мишаня похлопал ладонью умолкнувший агрегат, вздохнул, впуская в себя начальственного Михаила Петровича, окреп голосом.
— Что здесь хранилось?
— Сметана, сынок! Молоко, творог, маслице! Что покладешь, то и хранилось, — живо ответила Анна Васильевна.
— Масло-молочные продукты, значит? Я-я-я-яс-но! — Мишаня открыл дверцы морозильных камер. Потихоньку-помаленьку возвращалось в душу спокойствие. Чувствовал спиной сдержанное дыхание Анны Васильевны.
— Ты б, сынок, очки снял! А? Чего ж в их видать, в очках?
— Увидим! — ухнуло из кислой пустоты холодильного шкафа. И стук услыхала Анна Васильевна, легкий проверочный, согнутым пальцем.
Не было инструмента у Мишани. Какой уж тут ремонт? Глянул в настороженно ждущее лицо Анны Васильевны, выдохнул устало.
— Компрессор надо ремонтировать!
— Монтируй, монтируй, сынок! — согласно закивала. — Я рази против? Монти-и-ируй! — Она все стояла в сторонке, но вдруг морщинки на лоснящемся лбу сжались, и словно испуг мимолетный мелькнул в ее выцветших глазах.
— Ты это… Может, кушать хочешь? А?
— Нет, я нет! — ответил Мишаня. Но твердой уверенности в голосе не было. Словно защищался. И слабину этой защиты Анна Васильевна почувствовала.
— Хочешь, хочешь! Я виновата, старая! Как же не покушать? Идем, идем, родный…
И повела Мишаню в подсобку. Засуетилась, принесла из кухни тарелку.
— Ешь, сынок! — К жаркому и картофельного пюре не пожалела, навалила парную горку. — Поправляйся, механик!
Угощение поставила на столик у стены, на которой опрятно лоснились в солнечном свете алюминиевые бока многодетного семейства кастрюль, половников, шумовок. И в шкафу, по соседству, светились слюдяным блеском кастрюли, да и сам Мишаня в светозащитных очках отражался в стекле шкафа пока еще необжившимся гостем.
Анна Васильевна примостилась рядышком, с минуту деликатно помолчала, но потом не стерпела:
— С каких же ты краев, сынок, приехал? — Голос у нее был добродушно-доверчивый, и Мишаня вдруг почувствовал, как напряжение, нервная тревога неудачного начала его новой жизни развязалась. Глянул в лицо Анны Васильевны и будто обратно домой вернулся — все рассказал ей, все, о чем вспомнить мог, о доме. Как далеко был этот дом! И как близко казался сейчас…
…В родную Курманаевку из областного центра, где Мишаня учился в техникуме, он приезжал по праздникам. Радость жила в эти дни в сердце Сенцова, победная, щекочущая душу, гордая радость. Там, в техникуме, он был пока еще учащимся, а дома почти что специалист. Непривычно чудной казалась ему в зги дни уважительная почтительность матери, отца, деда Прокопия Семеныча. Даже младший братишка Степка и тот с полдня робел перед пожившим городской жизнью братом. Мишаня с ним особо и не разговаривал, отсыпался. Мать в такие дни вставала рано, тормошила Прокопия Семеныча для экстренной расправы над курицей.
Прокопий Семеныч ворчал:
— Народ пошел, едри твою двадцать… Птицу зарезать и то не могете… — Но, осознавая незаменимость свою в этом ответственном деле, с поручением справлялся быстро. Седоволосый, жилистый, перепоясанный в пояснице шарфом из собачьей шерсти, в застиранных добела галифе, вправленных в грубой вязки носки и новеньких (по случаю приезда внука) галошах, старик был еще крепок. Он присаживался на крыльце, читал газету, дожидаясь, когда проснется Мишаня, и тут же подкатывал к нему с расспросами насчет техникумовской учебы и вообще городской жизни.
Мишаня отвечать не спешил. Оглядывал двор, старую яблоню у кузни и с потайным смущением отмечал, что с каждым его приездом площадь двора все уменьшается и уменьшается. Дом тоже вроде на корточки присел. Крыша с вырезанным из жести петухом на самом коньке, казавшаяся совсем недавно головокружительной высотенью, сделалась ниже, и сарай с кузнечной пристройкой гляделся с перекосом на левый бок, будто кто-то из земной глубины старался вытолкнуть потемневшую от дождей и времени стену.
Деду смущение свое от этих перемен Мишаня не высказывал. Отвечал, что учеба в техникуме проходит вполне нормально.
— Мы сейчас аммиачные установки изучаем. Потом экзамены. Потом фреоновые будем изучать, автоматику. Потом практику пройдем, и защита диплома…
— От кого ж защищать-то будешь? — настораживался Прокопий Семеныч.
— От оппонентов, — важничал внук. (Слово «оппонент» он слышал от старшекурсников.)
Дед крутил головой. Он две войны успел прихватить за свою жизнь, но с оппонентами воевать ему не приходилось.
— Нау-ука! — вздыхал с уважением и папироску доставал из кармана, разминал ее крепкими сухими пальцами, допытывался; — Ну а када, значит, диплом защитишь, кабинет тебе дадут?